Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

Подняв глаза с ягод, я впервые обратила внимание и удивилась тому, как же всегда много на русских кладбищах могил совсем молодых ребят и девушек. Вот здесь со мной рядом целая плеяда: семнадцать лет – Максим, девятнадцать – Никита, пятнадцать – Андрей, пятнадцать – Леночка, шестнадцать – Катя, тринадцать – Ванечка, двадцать один – Леонид, еще раз двадцать один – еще один Андрей. Ах, опять я принялась думать, как не бережны, не добры и не ласковы взрослые к своим детям, пока те живы. Зато теперь плачут-рыдают, возводят гранитные стелы и мраморные статуи!

Сильно похолодало, солнце почти совсем скрылось, и страшное ощущение полной безысходности, собственной одинокости, ненужности и заброшенности острой болью вернулось в грудь и в виски. Меня начало затягивать в бездонный, абсолютно черный омут глухого детского отчаяния. Я больше не смогла себя сдерживать и зарыдала так же неудержимо, как всесокрушающее десятибалльное землетрясение или как завинчивается смертельный песчаный смерч.

Моя тетя Клава, миленькая тетя Клава, зачем же ты умерла? Ведь ты была такая добрая, такая ласковая, ты так любила меня. Если бы ты не ушла в сырую землю прошлым холодным летом, не сидела бы сейчас твоя ясноглазая Никушечка-резвушечка в этом промозглом, свинцово давящем, страшном месте и не готовила бы себя к жестокой и жуткой смерти. Все говорили, что я так на тебя похожа; гораздо больше, чем на свою родную бабушку – твою старшую сестру, и больше, чем на маму и на отца. Ах, все вокруг уверяли, что у нас с тобой – одно лицо, волосы и характер. Ты бы меня приютила в своей квартире, накормила бы чем-нибудь вкусненьким, напоила бы чаем с малиновым вареньем, закутала бы в бежевую, тонкую, красивую и теплую итальянскую шаль с кистями, и все как-нибудь бы да наладилось. У тебя не было своих детей, ты гордилась мной и все мне прощала. Зачем же ты так неожиданно ушла, как ты могла меня так бросить?! Сделай же что-нибудь, разве теперь ты совсем не чувствуешь, что твой резвунчик пропадает! Ну, пожалуйста, так не оставь меня здесь одну! Спаси меня, добрая тетя Клава! Приди и спаси отсюда!

Как-то странно затрепетали красноватые листочки молоденьких кленов в отдалении, медленно зашевелились голубые метелочки высоких пышных трав вокруг фигурки каменного ангелочка; зато все вокруг, наоборот, испуганно затихло в неумолимом дотоле процессе погружения в туманные и сизые, уже совсем по-осеннему стылые сумерки. Я вздрогнула всем телом и насторожилась, еще плотнее прижав к голове обостренно чуткие ушки. Однако нет, никого кроме меня на кладбище уже не было. Давно сидят дома все живые родственники погребенных, оставив их перед лицом вечного безмолвия. Живые включили торшеры и телевизоры, пьют чай и разговаривают, а я осталась здесь совсем-совсем одна. Не живая и не мертвая! Как же холодно!

Но нет, со мной был тот скульптурный ангелочек: превеселенький, с лукавой улыбкой на полненьких каменных губках, игриво приложивший к щечке в ямочках пухленький пальчик. Он совершенно не годился в компанию вечно скорбящих, вечно печальных кладбищенских украшений. Он изначально задумывался как явно парковая скульптура: резвый языческий амурчик – греко-римский бог любви, но чьим-то желанием оказался установленным здесь. У амура слегка отбит кончик носика и совсем отбита правая рука, но, похоже, его самого это ничуть не огорчало. Кто же захотел иметь такого веселого ангела над вечным покоем? Неужели же это сами родители того умершего в самый канун Первой мировой войны мальчика: полуторагодовалого Гоги Церетели. Я подошла к могилке малыша поближе. А вот и сам Гога: розовое, фарфоровое и уже изрядно поцарапанное фото давно вышедшей из моды овальной формы очаровательного, кудрявого и пухленького мальчика Гоги (Георгия), так никогда и не ставшего взрослым, было вкраплено в постамент ангела. До чего же удивительно читать, что на самом деле этот прелестный ребенок на целых семь лет старше моей бабушки. И может статься, даже хорошо ему оттого, что он умер рано, а то ведь все равно бы погиб на какой-нибудь войне и не имел бы ни каменного ангела, ни фотографии, ни цветов, и родные понятия бы не имели, где он похоронен.

Запоздалый, непонятно откуда взявшийся лучик розоватого цвета, пройдя сквозь зыбкую, темную, уже сонную листву упал на губы каменного мальчика. Поток теплого воздуха мягко пошевелил мои волосы. Губки ангела дрогнули и начали бесшумно раскрываться в еще большей улыбке, а глазки… глазки… Каменные веки медленно-медленно поднялись, и огромные карие, с блестящими голубоватыми белками, совершенно живые глаза задорно посмотрели прямо мне в лицо. Я зачарованно придвинула свои губы к устам мальчика, предельно завороженная его дивно влекущим взглядом, и крепко его поцеловала. Мой язык ощутил вкус пломбира… Чья-то большая сильная рука уверенно, но необычайно мягко легла на мое плечо…

Тело мое вздрогнуло от неожиданности, однако и тени страха в душе не возникло, а, наоборот, и по груди, и в животе разлился удивительный покой, уверенная радость и любопытный интерес. Достаточно настороженно, низко голову наклоня, я обернулась, хотя никто меня не торопил.

– В девять часов вечера, милый ребенок, кладбищенские ворота запираются. На кладбище никого, кроме тебя, не осталось. Настала пора идти домой, милая девочка.

Рядом со мной стоял спокойный, довольно молодой батюшка в длинной черной рясе и кремово-бежевом пиджаке. У него была кудреватая русая бородка клинышком и удивительно голубые, как кусочек летнего неба, глаза. Если бы сейчас был день, а не вечер, то я бы могла подумать, что небесная синева просто-напросто просвечивает сквозь его лицо.

– Но мне больше некуда идти. Я пришла сюда, потому что собиралась здесь остаться на ночь.

– Так тут похоронены твои родители, милая моя отроковица? Как, дитятко, тебя зовут?

Голос этого священника прямо струился почти физически ощутимыми вибрациями светлого и ласкового сочувствия, доброты и внимания, а сам он будто бы волнообразно излучал нежно-золотистое сияние. Казалось, где-то глубоко внутри в нем скрыта специальная энергетическая машинка или лазер. Мне не вспомнилось, когда другие взрослые люди вызывали во мне подобные чувства; вот те же самые собаки, лошади, кошки, даже быки, даже свинки – это да, но люди – разве что иногда мама и теперь уже давно – тетя Клава…

Дольше я не смогла выдерживать его жалости и повторно залилась слезами, сбивчиво рассказывая ему про себя все. У священника нашлось время выслушать меня до конца, никуда не торопясь.

А после отец Климент взял меня за руку и, крепко держа (или это я так крепко за него держалась?), повел меня с кладбища прочь. Он остановился лишь для того, чтобы запереть старинные витые створы тяжелым черным ключом, каких я никогда прежде не видывала. Я смирно осталась стоять рядышком, как вдруг совершенно явственно увидела, как за оградой на перекрестке трех аллей знакомая цыганка, весело попыхивая трубкой, задорно помахала мне на прощанье кончиком своей цветастой шали. Как же это я ее сегодня раньше не приметила? Самым уголком глаза я покосилась на занимающегося воротами батюшку, но вскоре поняла, что скорее всего ввиду занятости делом цыганку за оградой всего шагах в десяти от нас он просто не видит.

Отец Климент подвел и посадил меня в свою почти совсем новую «Ладу» цвета «белой ночи» – автомобиль моего папы был точно того же цвета, и только тут я ощутила всю смертельную усталость прошедшего дня. Великое напряжение в момент схлынуло одной могучей волной; тело наливалось совершенно чугунной, однако при всем том теплой тяжестью и отказывалось сколько-нибудь шевелиться; глаза слипались, как клеем смазанные; голова сделалась совсем пустой, как аналогичный горшок Винни-Пуха, и я начала просто проваливаться в глубокую, дальнюю и синюю дрему без всяких сновидений. Смутно припоминается лишь то легкое удивление, что батюшка привез меня не на квартиру, а в скрывавшийся в самой сердцевине лабиринта из высоченных современных многоквартирных башен большой деревянный дом с высоким резным крыльцом, хотя мы доехали до него очень быстро и, следовательно, по-прежнему находились почти в центре Москвы, а не за городом. Помню, удивило, что в той семье оказалось много детей: то ли четверо, то ли пятеро. Его матушка попыталась меня накормить, но я хотела лишь лечь спать и потому съела лишь один вкусный и теплый пирожок с капустой и грибами.

Вроде бы я им зачем-то стала говорить, что я пионерка и член совета дружины своей школы, а совсем скоро стану комсомолкой и как я тем горжусь. Меня уложили на высокую, всю в кружевах и с запахом лаванды постель; я подобные кровати видела только в фильмах про деревню. Постельное белье было сильно накрахмаленным и оттого жестким. Совсем последним проблеском сознания стало страстное желание услышать бабушкин голос, рассказывающий на ночь сказку. Боже мой, как же я успела соскучиться по ее ежевечерним волшебным рассказам! Как мне их сейчас не хватает! Ах, как же я хочу очутиться у себя дома в своей собственной мягкой постельке и прижать к себе, и прижаться самой к своему любимому серенькому зайчику Тепе.