Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

По отряду били частым огнем.

Лошадь Парчевского сделала огромный прыжок, прижала уши и взяла с места в галоп. Пули часто засвистели над головой, но сразу же выстрелы остались позади. Конь нес карьером по дороге вдоль леса. Ветер бил в грудь, в лицо, фуражка Парчевского осталась где-то там, у плотины.

Может быть, только через километр, где дорога поворачивала на свекловичные плантации, Парчевский наконец остановился.

Выстрелы доносились теперь редко и издалека. Отсюда, с пригорка, хорошо была видна вся местность до плотины и опушки. Казаки Парчевского, нарушив строй, скакали полем в разные стороны, удирая во всю прыть. Пятеро охочекомонников, все вместе, гнали что есть духу назад, в село. Потом один из них свалился с лошади, и, распустив по ветру нестриженую гриву, лошадь поскакала впереди всех без седока.

Парчевский слегка тронул бока лошади шпорами и поехал шагом. Казаки, рассыпавшиеся веером по полю, теперь снова подтягивались к нему. Он должен был их подождать. Неудобно, конечно, командиру отряда остаться простоволосым. Но не возвращаться же из-за фуражки под выстрелы! Партизан залегло не так много, но среди них явно есть стрелки.

Парчевский отпустил повод и склонил голову на грудь. Свежий ветерок трепал взъерошенный чуб. Георгии тихо побрякивали на груди. Уже спускался вечер, темнело, с полей тянуло запахом гниющих будылей подсолнечника и холодной осенней землей.

Парчевский насвистывал под нос в невеселом, неторопливом, небрежном ритме:

Сильва, ты меня не любишь и отказом смерть несешь,Сильва, ты меня погубишь, если замуж не пойдешь…

Потом он поправил растрепавшиеся волосы.

— Будь я проклят, если это не Зилов!

И забубнил под нос:

Зилов, ты меня погубишь…

Казаки по одному догоняли командира и молча пристраивались сзади. Парчевский не оглядывался.

Не ищи доли, а ищи воли

Свидание было назначено среди бела дня, в людном месте, в городском саду, — крайняя скамейка во второй аллее, у беседки. Вот так — днем, на людях, не таясь — это лучший способ тайной встречи, как тому учили старые испытанные правила конспирации, вычитанные в журнале «Былое».

Сообразно этому следовало и одеться. Золотарь нарядился в шелковую голубую рубашку, шитую черным гарусом по обшлагам и манишке, с высоким воротником на четыре пуговки. Это был его единственный праздничный наряд — на рождество, на пасху и на смертный час. Сапоги с набором пришлось занять, но такой ноги, как у Золотаря, не нашлось во всех вагонных мастерских, и теперь передки жали так, что ноги у Золотаря занемели до самых колен. Стах надел отцовскую «англичанку» с отложным воротничком и повязал шею, как и полагается к английскому воротничку, шелковым шнурком с бомбошками на концах. Поверх нее он напялил еще и отцовский свадебный пиджачок — из серого, в мелкую клетку, «столетника». И пиджак, и рубашку, и шнурок, и широкий пояс с никелированными украшениями — все пришлось вытащить тайком из мачехиного сундука еще затемно, когда все в доме спали. И только Пиркес явился, как всегда без фуражки, в старой гимназической куртке, да еще с расстегнутой грудью: верхние пуговицы на куртке давно не сходились.

— Шая! — пришел в ужас, увидев его, Золотарь, — да ты же такой, как всегда! — Он весь сморщился, подбирая под себя ноги: проклятые сапоги с набором жали как нанятые.

— Ну и хорошо! — огрызнулся Пиркес. — Ведь я тут шатаюсь каждый день, и меня знают как облупленного. Если б я вырядился каким-нибудь чучелом, это бы сразу бросилось в глаза… Я все-таки Одуванчика на всякий случай поставил у входа: если заметит что-нибудь такое, мигом будет здесь… — Он сел рядом с приятелями на крайнюю скамейку второй аллеи, у беседки.

— Опять двадцать пять! — отмахнулся Стах. — Да если б хотели арестовать, на кой черт им всю эту комедию строить! Письма, свидания, конспирация! Пришли бы ночью и забрали, как всех. Ясно.

— Э! — рассердился Золотарь. — Может, я разуюсь? Ей-ей, ну так жмет, так жмет, прямо как назло! Я сапоги скину, а ноги суну под скамью и вставать не буду. Хлопцы, а?

— Жирафа! — сочувственно посмотрел Стах на Золотаря и на его ноги в сапогах с набором. — Ну, а когда она подойдет, ты что же, сидеть будешь, как барон? Да ведь, с панночкой здороваясь, встать надо и каблуками щелкнуть. Потерпи уж светскую жизнь во имя идеи…

Золотарь подобрал ноги и закачался из стороны в сторону, тихонько постанывая.

Вчера Пиркесу домой какой-то уличный мальчишка принес вдруг письмо. Розовый конверт с малиновой каемочкой и сильным запахом гиацинта. Это было письмо, безусловно, от девушки. Мальчишка-посланец ткнул его в руки Пиркесу и тут же похвастал, что за передачу письма получил вперед целую крону. Он показал и сорок геллеров сдачи — шестьдесят он уже истратил на папиросы. По две мадьярские сигареты торчало у него за каждым ухом, пятую он как раз докуривал.

Пиркес пожал плечами и разорвал конверт. На таком же розовом листочке с малиновой каемочкой оказалось всего несколько строк:

«Пане-товарищ, Шая Ааронович Пиркес!

Необходимо в интересах общего дела встретиться с Вами и Вашими двумя товарищами, по имени Станислав и Зиновий. Как видите — я знаю вас всех. Итак — полное доверие. Мой посланец придет за ответом через два часа. Тогда условимся о месте и времени.

Свобода и Украина зовут Вас!

Ваша знакомая — с шестнадцатого года на полевых работах».

«Знакомая с шестнадцатого года на полевых работах» — это могла быть только Антонина Полубатченко. В шестнадцатом году отряд юношей-гимназистов убирал в селе Быдловка урожай на полях призванных на фронт ополченцев и запасных. Что нужно Антонине Полубатченко от Пиркеса, а тем паче от Стаха и Золотаря? И — так таинственно?

Провокация! Пиркес немедленно побежал искать товарищей.

Однако, обсудив, решили приглашение принять. Антонина Полубатченко была одним из руководителей юнацкой спилки в Виннице. Совершенно очевидно, спилка предпринимала какой-то дипломатический шаг.

Мальчишка-посланец заработал еще две кроны, и место и условия встречи через него были таким образом установлены…

— Половина двенадцатого! — пробормотал Пиркес, взглянув на часы на руке у какого-то прохожего. — Или она сейчас придет, или прибежит Одуванчик и скажет, что державная варта подходит к воротам… Тогда мы сразу за те вон кусты, прямо к клозету, а за клозетом забор проломан зайцами, и там выход в переулок…

— Мое почтение! — раздалось как раз оттуда, из-за кустов.

Все трое вскочили. Золотарь тяжело охнул — проклятые сапоги резанули как ножом. Перед ними стояла Полубатченко — без пенсне — и близоруко щурилась.

Впрочем, Полубатченко была вроде бы и не Полубатченко. Перед ними стояла горничная из зажиточного дома. Серое платье, белый фартучек с нагрудником, на голову накинута дешевенькая фуляровая шалька — модного цвета «танго» в зеленых разводах. В руках она держала корзинку с помидорами и бутылью молока. Полубатченко тоже законспирировалась.

— Послушайте, — опешил Пиркес и сразу же рассердился на себя, — что все это означает?.. Идиотский маскарад… Свадьба Фигаро… и все такое… И вообще я вас не понимаю.

— Садитесь, — сказала, оглянувшись по сторонам, Полубатченко, — и пускай кто-нибудь из панов-добродиев притворится, что ухаживает за мной! Скорее! Вы видите, кто-то идет! — Она вдруг кокетливо захихикала и жеманно присела на краешек скамьи.

Пиркес фыркнул и отодвинулся. Стах сидел на другом конце, возле Полубатченко остался Золотарь. Он подобрал ноги подальше под скамью и тихо застонал.

— Мы будем делать вид, — скороговоркой добавила еще Полубатченко, — как будто просто развлекаемся. С позавчерашнего дня я нелегальная!

Пиркес и Стах изумленно уставились на нее. Даже Золотарь забыл о своих ногах и глядел на помещичью дочку, разинув рот. Но по дорожке к скамье опять приближалась какая-то парочка.

— Чего ж вы молчите? — зашипела Полубатченко. — Ухаживайте же за мной, прошу вас!.. Хи-хи, — зажеманилась она поскорей сама, кутаясь в шальку. — Осень в этом году такая прекрасная… но мне надо спешить… хозяйка у меня злющая… и высчитает из жалования три рубля. Ах! — Она даже склонилась к Золотарю на плечо.

Парочка прошла.

— Непонятно. — Лицо Стаха все собралось в сосредоточенные морщинки. — Расскажите толком!

Но Полубатченко, чтобы завоевать доверие, наперед выложила все свои козыри. Скороговоркой, пока никого близко не было, она сообщила:

— Обо всех вас мне известно абсолютно все. И как разоружали гимназистов, и кто в прошлом году выступал вместе с красногвардейцами, и что сорабмол вел весной нелегальную работу, и что сосланный ваш председатель Козубенко большевик, и что все вы принимали участие в забастовке и вообще — все. И что с Катрей Кросс были хорошо знакомы. Бедная, бедная девушка — ее предали военному суду и, очевидно, повесят. Но борьба — это, знаете, такое дело…