Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

одной ковровый полушалок, кургузая жакетка из мятого бархата, на другой — кремовая кружевная косынка и желтый атасный казачок 1. Столкнулись, всплеснули руками:

Лёнка!

Танька!

Обнялись, заголосили, запричитали:

И-и, подруженька ты моя сердешная!..

И-и, милая ты моя Татьянушка-а-а!..

Вопли оборвали, как по команде, и заговорили, заговорили, перебивая одна другую:

Петьку, что ли, встречаешь?

А кого же еще!

Ой, Лёнушка, радости нам какие!

И не бай! Не верю! Телеграм пришел, а у меня все отнялось...

А я в Балаково окачу, а думка бьет. Не сон ли? Ну-ка да проснусь?

А я-то, Танюша, измаялась. Все думаю: забыла я его, не признаю. Помысли-ка, пятый год в расставании!

Подошла еще женщина. Высокая, статная, крутобровая. Фиолетовый платок едва держится у нее на затылке. Остановилась, прислушалась к перебойному разговору подружек.

Твой-то хоть писал?

Как ему написать-то? Он буквов ре учил.

—А мой летось накорябал. Пишет: ранетый я. Ручушка* то у него почесть не гнется. Как жить будем?..

Крутобровая поправила платок и заявила:

—А я встречу, какой есть. Без ноги так без ноги, слепой так слепой,— все одно мой, а ребятишкам отец...

Она прошла мимо, величавая, гордая, а подружки, примолкнув, долго глядели ей вслед.

Откуда-то вывернулся Никанор Лушонков. Заношенный пиджак нараспашку, синяя рубаха в белую полоску, как оборка из-под его края. Заметался между людьми, обтирая со лба испарину замызганной тряпицей. Заметил меня, подбежал:

Сынка моего не видал, случаем?

Не видал.

—Беды-то сколько! Не найду. Куда там! Народу-то пропасть! И надо же тому быть: только он из дому, и вот тебе — присыльный из комитета. Сам Зискинд зовет. Всех знакомцев увидал, и Наумыча, деда твоего, встретил, а сын ровно в землю ушел...

1 Казачок — кофта с обуженной талией и оборочкой по подолу.

—Где дедушку видел? — прервал я Никанор а.

—А там, на берегу, под кленками. С энтим горлопаном Гришкой Чапаевым сидит. Нашел компанию!..

Не дослушав Никанора, я ринулся на берег.

Молодые кленки столпились на береговом косогоре, под ними, враскат,— ошкуренные сосновые бревна, но на них ни души. Кинулся назад к пристани. И вдруг людей будто толкнуло с берега к пристанским сходням. От говора, выкриков задрожал воздух.

Из-за острова показался пароход. Он медленно шел против течения, заваливая корму серым кудлатым дымом.

Сумка давно оттянула мне руку. Если полчаса назад я надеялся встретить кого-нибудь из своих и, отдав ее, пересказать со слов Ибрагимыча, что в ней листовки, что их надо раздать людям, то теперь эта надежда пропала. Решение пришло само собой: «Рассую, разбросаю сам!»

Вернулся под кленки, отстегнул ремень сумки, заглянул в нее. Четыре пачки, обернутые в желтую бумагу, лежали одна к одной. Сорвал обертку. На листочках бело-розовой бумаги величиной с ладонь такими же четкими и стройными буквами, как и заголовки статей в газете, напечатано:

Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты-фронтовики!

Призываем вас и ваши семьи к непримиримой борьбе с предательским Временным правительством — правительством капиталистов и помещиков! Оно обманывает трудящихся! Народу нужен мир, а не война! Объединяйтесь под знаменем Российской социалистической демократической рабочей партии (большевиков)! Берите власть в свои руки!

Заводы и фабрики — рабочим! Землю — крестьянам! Мир — всем племенам и народам!

Не могу определить, радуюсь я или страшусь своего решения. Но руки действовали. Действовали так, как я хотел. Разделил листовки поровну. Одну половину оставил в сумке, вторую рассовал по карманам, за пазуху и, добежав до толпы, поднырнул под локоть какого-то дядьки. Поток людей подхватил меня, потащил, завертел. На пути — фонарный столб. Я обнял его, задержался и принялся рассовывать листки. Лиц не вижу, кому сую. Передо мной только руки — белые и темные от загара. Но вот кто-то, как клещами, сжал мою руку у запястья, дернул вверх. И тут же в руку, схватившую мою, вцепилась чья-то большая, жилистая рука.

—Брось малого! — раздался угрюмый, с хрипотцой голос.

Я вскинул глаза.

Мою руку сжимал сын Никанора Лушонкова. Клок выгоревших до желтизны волос дергался у него на лбу, переметываясь с брови на бровь. Лушонков пытался сорвать руку, что держала его, и не мог. Человек, сжимавший его руку, русобородый, темноликий, со жгучими черными глазами, грозно цедил сквозь зубы:

—Добром говорю, брось! Не то рассержусь, в Волге выкупаю!

Лушонков выпустил мою руку, и толпа подхватила его, поволокла к пристани.

—Давай листки! — приказал мне дядька.

В карманах у меня осталось немного, и я протянул ему сумку.

—Сыпь отсюда во всю мочь!

Кое-как я выдрался из толпы на берег, сел на бревно под кленками.

Пароход дал привальный гудок и стал разворачиваться. Его палубы были усеяны серыми шинелями. Возле капитанского мостика появился солдат в расстегнутой гимнастерке и будто из себя выхватил красное полотнище, замахал им. Берег дрогнул от криков и всплесков ладоней. Мне не терпелось ближе увидеть все, что происходит на пароходе. Я уже вскочил с бревна, соображая, где легче и удобнее пробраться на пристань, как в эту минуту из-за кленков вынырнул запыхавшийся Пал Палыч. Он отшвырнул локтем свою почтар-скую сумку за спину и присел на бревно.

—Бежал быстрее Махмутова рысака! — рассмеялся он, обмахивая лицо ладонями.— Удивительно-с. Знал, что вовремя у Волги буду, а все же бегу и бегу...— И вдруг вскочил.— Вот он и казанский жалует!

Из-за берегового выступа выдвинулся корпус второго парохода. Берег встретил его появление еще более дружным и раскатистым криком. Перевиваясь, крик плыл над Волгой. На верхней носовой палубе парохода кострами метались флаги, а на берегу махали руками, платками, картузами и шапками.

Пал Палыч обнял меня за плечи, прижимая к себе, торопливо и взволнованно говорил:

—Смотри, смотри, Ромашка! Смотри и запоминай на всю жизнь. Это настоящая революция в Балаково плывет. Да-с, настоящая! Что будет? Не сумею выразить. Но будет нечто великолепное-с.

Привальный гудок парохода, прибывшего сверху,— низкий, стелющийся. Как и на пароходе, что подваливал снизу, обе палубы были заполнены солдатами. Серые шинели мешались с зелеными гимнастерками, с желтоватыми бязевыми рубахами. По сизой крыше парохода, идущего от Казани, быстро пробежал солдат. Остановившись перед трубой, солдат поднял руку и выстрелил. Через мгновение в чистой голубизне неба вспыхнула рубиновая звезда.

Я стоял. А мне хотелось бежать куда-то, кому-то рассказать, как мне хорошо и отрадно в эту минуту. Но вот пеструю рокочущую толпу на пристани, на сходнях словно кто-то взворошил, толкнул и разметал по берегу. Но, разметав, тут же собрал в две плотные стены. Скоро между ними потек ручей из