Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Выведенный из себя, Гийом подбежал и стал между кроватью и Мадленой. Отталкивая ее к камину, он испытывал страшное желание схватить ее за горло, зажать ей рот и заставить молчать.

— Она сходит с ума, — пробормотал он, — не могу же я бить ее.

Молодая женщина, пятясь, дошла до стола, отупело глядя на бледное лицо мужа. Наткнувшись на стол, она быстро повернулась и принялась что-то искать; она осматривала каждое попадавшееся ей на глаза пятно, водя свечой над сальной деревянной поверхностью.

— Постой, постой, — шептала она, — я тут кое-что написала… Это было накануне нашего отъезда. Жак читал, я соскучилась сидеть одна и думать. Тогда я окунула кончик мизинца в стоявшую передо мной чернильницу и что-то написала на столе… О, я найду, получилось очень заметно и не могло стереться.

Она обошла стол, низко наклонившись, чтобы лучше видеть, и вскоре торжествующе воскликнула:

— Так и есть! На, читай: «Я люблю Жака».

Пока она искала, Гийом старался придумать наиболее мягкий способ принудить ее замолчать. Его гордость, его любовный эгоизм были так глубоко оскорблены, что он чувствовал неудержимую потребность ответить ей насилием. Против воли у него сжимались кулаки, поднималась рука. Он не ударил ее только потому, что не совсем еще потерял голову и оставшаяся в нем капля рассудка противилась мысли бить женщину. Но когда он услышал, как Мадлена прочла слова «я люблю Жака» с той интонацией, которая когда-то должна была звучать в ее голосе, он во весь рост выпрямился за ее спиной, занеся кулаки, точно собирался уложить ее на месте.

Это было мгновенно, как молния. Молодая женщина, что-то смутно почуяв, живо обернулась.

— Вот, вот! — закричала она. — Избей меня!.. Я хочу, чтобы ты меня избил.

Если б она не обернулась, Гийом, без сомнения, обрушил бы на нее свои кулаки. Громадная копна ее рыжих волос, ее голая шея, на которой ему мерещились следы поцелуев Жака, приводили его в ярость, делали беспощадным. Но когда он увидел перед собой бледное, нежное лицо Мадлены, его вдруг охватила жалость к ней, и он в безнадежном отчаянии отступил.

Зачем ты удержался? — спросила его Мадлена. — Ты сам видишь, что я обезумела и со мной надо обращаться, как со скотиной!

Она разразилась рыданиями. Эти бурные слезы произвели в ней перелом, и возбужденье тотчас улеглось. С самого начала своего странного бреда, заставившего ее заново пережить былое, она чувствовала в горле готовый пролиться поток слез.

Она бы ничего не сказала, если б могла выплакаться на свободе. Теперь, когда ее тоска и гнев изошли горячими слезами, она постепенно стала приходить в себя; все ее существо размягчилось, Мадлена поняла, как была жестока в своем безумии. Ей казалось, что она очнулась от кошмара, во время которого какая-то сила побуждала ее вслух описывать ужасные картины, встававшие в ее расстроенном мозгу. Она сама себе удивлялась, казня себя за вырвавшиеся у нее слова. Ей никогда не вернуть этих слов, муж никогда их не забудет. Отныне между ним и ею будет вечно стоять воспоминание об этой комнате — живая реальность одного эпизода ее любовной связи с Жаком.

В отчаянии, ужасаясь мысли, что она сама роковым образом во всем призналась Гийому, когда тот не требовал от нее никакой исповеди, Мадлена приблизилась к нему, умоляюще сложив руки. Он сидел на стуле, опустив голову, спрятав в ладонях лицо.

— Ты страдаешь, — прошептала она. — Я наговорила тебе вещей, от которых твое сердце обливается кровью… Не знаю, почему я все это рассказала. Я обезумела… Я ведь не злая. Помнишь, какие мы проводили прекрасные вечера! Я все тогда забыла, я считала, что достойна тебя. Ах, как я тебя любила, Гийом!.. Я и сейчас люблю тебя. Я не смею поклясться в своей любви, потому что хорошо понимаю, что ты мне не поверишь. И все-таки это правда… Пойми, воспоминания схватили меня за горло, и я задохнулась бы, если б но выговорилась.

Он ничего не ответил. Он был погружен в безысходное отчаяние.

— Ну что ж, — продолжала Мадлена, — я вижу, между нами все кончено. Мне только остается исчезнуть… Смерть сладка.

Гийом поднял голову.

— Смерть, — прошептал он, — уже смерть… Нет, не может быть, чтобы все было кончено.

Он смотрел на жену, тронутый мыслью увидеть ее мертвой. Он ни на что не надеялся, он чувствовал себя оскорбленным навеки, но его слабые нервы страшились немедленной и грубой развязки. Ему хотелось жить дальше, но не потому, что он желал снова попытать счастья, а потому что, сам того не сознавая, находил какое-то горькое наслаждение в страдании от той самой любви, которая прежде составляла радость его жизни. Ведь под землей он не будет чувствовать даже боли, причиняемой Мадленой.

— Ах, будь чистосердечен, — сказала она, и в ее голосе снова послышалась суровость. — Не бойся быть жестоким. Я-то разве пощадила тебя?.. Отныне между нами стоит этот человек… Неужели у тебя хватит духу обнять меня, Гийом?

Наступило молчание.

— Видишь, ты не отвечаешь мне, — продолжала она. — Спастись нам невозможно. Я больше не хочу подвергать себя встречам на дорогах с говорящими мне «ты» нищенками, не желаю останавливаться в гостиницах, где рискую вернуть к жизни умершие дни… Лучше покончить разом.

Она, шатаясь, ходила по комнате, блуждающими глазами отыскивая кругом себя какое-нибудь орудие самоубийства. Гийом следил за ней, не говоря ни слова. Если б она сейчас покончила с собой, он бы ей не воспрепятствовал. Но вдруг она остановилась: мысль о дочери возникла в ее уме; она не захотела признаться мужу, что ее останавливает, но сказала только:

— Слушай, обещай, что не помешаешь мне умереть, когда наша жизнь станет совсем невыносимой… Обещаешь?

Он утвердительно наклонил голову. Потом поднялся и надел шляпу.

— Ты не хочешь оставаться здесь до завтра? — спросила Мадлена.

— Нет, — ответил он, слегка вздрогнув, — мы поедем.

Собрав вещи, они последний раз окинули взглядом комнату: огонь угасал; в полуоткрытой постели простыни казались ярко-розовыми; картины, изображающие любовь Пирама и Тисбы, представлялись на стене черными пятнами; часы дутого стекла синели в полумраке. И супруги, вспомнив, с какой надеждой в сердце они входили сюда, с горечью подумали, что уходят обезнадеженные. Очутившись в коридоре, оба невольно постарались приглушить шум своих шагов. Жак мог услышать, что они уходят. Мадлена инстинктивно даже обернулась и посмотрела в глубь коридора.

Они сошли во двор, и тут им пришлось разбудить лакея. Последний поднялся сильно не в духе. Было два часа ночи, этот внезапный отъезд показался ему весьма странным. Потом он решил, что между двумя кавалерами госпожи Мадлены, наверно, произошла сцена ревности. Это развеяло его дурное настроение. Когда супруги сели в кабриолет, он крикнул им насмешливо:

— Счастливого пути… До свиданья, госпожа Мадлена.

Молодая женщина тихо заплакала. Гийом тронул вожжи, и лошадь сама повернула на Ветей. Ни он, ни Мадлена больше не думали о поездке в Париж, предпочитая залечить свои кровоточащие раны в тишине и покое Нуарода. И они машинально проделали обратный путь по той же дороге, словно насмерть подбитые звери, которые уползают в свое логово, чтобы там спокойно умереть. Это было раздирающее душу возвращенье. Поля лежали еще более мрачные под косыми лучами лупы, гигантские тени тянулись по сторонам белой от инея дороги. Гийом, подбадривая лошадь, время от времени пощелкивал языком. Мадлена опять принялась задумчиво следить за бежавшим вдоль канав желтым светом фонарей. К утру мороз так усилился, что у нее под шерстяным пледом окоченели кончики пальцев.

XI

В Нуароде для супругов возобновилось их сонное существование. Они снова уединились в сумрачной тишине своей просторной столовой. Но их одиночество уже не было мирно-отрадным, как прежде. Оно было исполнено отчаяния. Всего несколько дней назад они проводили дни у этого камина, почти не разговаривая, — им хватало счастливых взглядов, которыми время от времени они обменивались; теперь, молча коротая с глазу на глаз долгие часы, они испытывали удручающую тоску, какой-то неопределенный страх. Казалось, в их жизни ничто не изменилось: тот же покой, та же размеренность, тот же сон вдвоем, — только сердца их закрылись и их взгляды не встречались больше с упоительной нежностью; этого было достаточно, чтобы все застыло вокруг них. Мрак громадной комнаты казался им теперь могильным: они жили в непрестанной боязни, опечаленные серыми зимними днями, чувствуя себя точно на дне глубокого рва. Иногда они вставали, подходили к окну и, бросив безнадежный взгляд на голые деревья парка, пробираемые внезапной дрожью, возвращались на место и подставляли огню озябшие руки.

Они никогда не говорили о драме, разбившей их жизнь. Слова, которыми они изредка перекидывались, были бессодержательны и пусты. Угнетенные, унылые, они не имели даже сил размышлять вслух о своем несчастье. Неожиданное потрясение, постигшее их в «Большом олене», ввергло их в состояние оцепенения и малодушия; из этого потрясения они вышли с поврежденным мозгом, вялыми членами и отдались какой-то духовной дремоте, усыпленные окружавшим их печальным безмолвием. Если же жгучее воспоминание вдруг раздирало их спящие души, они говорили себе, что впереди у них еще целый месяц — тридцать дней дарованного Жаком покоя — и до его возвращения им можно не пробуждаться. И они засыпали вновь и старались одурманить себя, с утра до вечера вяло занимая себя всяким вздором — то не желавшими разгореться дровами, то погодой на дворе, то заказыванием обеда.