След крови - Стивен Эриксон

Борз Нервен, как ты потрясен, но мне просто смешно. Будь у тебя в свите хоть одна обожательница, при условии, что тебе грозила бы голодная смерть, ты бы не поколебался – и не отрицай! Взгляни на Красавчика Гума: его рука даже не дрогнула.

Признаюсь, когда я продолжил поиски, мысли мои были черны, как могила бедняка. Теперь это была уже настоящая охота. То, что они сделали с несчастной девочкой, и то, что совершили мы все на этом пути, не имело между собой ничего общего: по крайней мере, так мне казалось. Порой душа склонна к сладостным заблуждениям.

Представьте: у нашего поэта осталась только одна поклонница, которая разделила с ним его преступление, убийца, красавица с набитым брюхом, и он мог быть с ней настолько близок, что ни один смертный не сумел бы встать между ними. Поразмыслив, вы можете прошептать себе в утешение, скрестив руки на груди: она просто полностью ему подчинялась – что, собственно, бедняжке еще оставалось?

Так была ли в том ее вина, что она прыгнула ему на спину? Вонзила зубы ему в плечо, стремясь добраться до горла? Отрывала куски кровавой плоти, несмотря на все его вопли и попытки отбиваться? И что же Красавчик Гум? Ему пришлось извернуться и укусить Ласку в ответ – как оказалось, смертельно, разорвав яремную вену, после чего он досыта напился ее крови. Но, даже умирая, она продолжала грызть его левую голень, упорно сопротивляясь до последнего мгновения.

Я настиг его в двадцати шагах от последней жертвы, хромающего и истекающего кровью. Вижу, теперь все ваши взгляды устремлены на него, на этого ненасытного поэта. Смотрите же на него с ужасом и отвращением. Мы все лицемеры – и вы, и я. И презренные боги тоже. Да, мне следовало убить Красавчика Гума прямо там и тогда. Пустить стрелу в затылок. Но нет. Почему кровь должна пятнать только мои руки? Отдаю его вам, паломники. Он конец того пути, который мы все избрали. Отдаю его вам. Это мой подарок.

Когда смолкли последние его слова, впитавшись в землю и плоть, Борз Нервен облизал губы и спросил:

– Но где она? Может, еще можно…

– Нет, – прорычал господин Муст тоном, пробуждавшим воспоминания о бытности его солдатом, – нельзя, Нервен.

– Но я не хочу умирать!

И тут Стек Маринд разрыдался.

Что касается меня, то я, признаюсь, ощутил определенное удовлетворение. Что вы так на меня уставились? Какой творец не сожрал бы своих поклонников, если бы ему представился шанс? Только вообразите, какое это наслаждение! Со всей страстью могу утверждать, что обратное куда менее предпочтительно. Впрочем, оставим подобные речи, дабы не вскрылось нечто еще более неподобающее.

Из канавы выбралась Пустелла, ощерив зубы в жуткой улыбке и не сводя взгляда с Красавчика Гума.

– Теперь ты целиком мой! – прокудахтала она, подползая ближе. – Не бойся, я тебя не съем, милый! Я даже не проголодалась!

Несчастный поэт, трижды провозглашенный Творцом Столетия, поднял растрепанную голову. От его прежде благообразных черт не осталось и следа: казалось, будто их беспорядочно перемешала чья-то неумелая рука, превратив в пародию на прежнего Гума. Засохшая на подбородке кровь облепила края безвольно приоткрытого рта. Разбегающиеся глаза изо всех сил пытались принять надлежащее положение, что им не слишком удавалось. И если позади этих глаз прежде и таился ларец с сокровищами, то теперь он был опрокинут, а его содержимое лежало бесформенной грудой. Из покрытых струпьями ноздрей текли сопли, волосы слиплись от крови. Воистину, он выглядел как тот, кто лишился своей Свиты, не считая мертвой ведьмы, клявшейся ему в верности до гроба.

– Это все из-за яиц, – прошептал Красавчик Гум, и даже Пустелла замолчала. – Я был страшно голоден. Не мог думать ни о чем, кроме… кроме яиц! Поджаренных, крутых, всмятку… – Он коснулся дрожащими пальцами рта и вздрогнул, будто пальцы эти ему не принадлежали. – Все эти сказки про детеныша дракона, заточенного в гигантском яйце, – просто глупость. Я… я даже мясо не люблю! Настоящее. Но яйца – совсем другое дело. Они словно еще не рожденная идея. Их я могу есть. И мне так этого хотелось! Он украл девственницу. В смысле, тот демон в яйце. Украл… похитил в ночи! Я пытался их предупредить, по-настоящему пытался. Но они не слушали! – Поэт ткнул пальцем в сторону Пустеллы. – Ты! Ты не слушала. Ты что, не понимаешь, что у меня закончились идеи? С чего ты взяла, будто я ворую любую историю, какую только удается найти? Ничего… ничего не осталось!

– Я буду твоим яйцом, дорогой! – Пустелла подобрала камень и стукнула им себя сбоку по голове, издав странный приглушенный звук. – Разбей меня, милый! Видишь? Это так просто!

Как вы можете представить, все мы ошеломленно созерцали эту жутковатую, но странно логичную сцену, напомнившую мне тайное общество поэтов из Арэна, живших несколько столетий назад: они употребляли всевозможные галлюциногены, ища путь к просветлению, но в итоге заблудились в дебрях собственного разума, не сумев найти ничего, кроме собственных пупков (и кому нужны для этого галлюциногены?)…

– Убирайся прочь!

– Милый! – (Тук-тук.) – Вот, возьми камень! – (Тук!) – Ты тоже так можешь! – (Тук!) – Это просто!

Как оказалось, даже у Красавчика Гума не имелось ни малейшего желания выяснять, что скрывается внутри черепа одной из его поклонниц.

– Кто-нибудь, покончите с этим, – прошептал он. – Пожалуйста, положите этому конец. Кто-нибудь. Пожа…

Рискну предположить, что смысл его прочувствованных слов состоял во вполне естественном желании, чтобы Пустеллу убрали с его (и всех остальных) глаз долой, и в этом отношении мои симпатии были полностью на стороне Красавчика. Однако по непонятной причине (до чего же я ужасный лжец!) Тульгорд Виз неверно истолковал желание Великого Творца и в ответ вонзил свой меч между лопаток поэта. Острие вышло из груди Гума вместе с потоком крови и осколками костей.

Глаза Красавчика перестали разбегаться, и он обмяк, тяжело повалившись на меч. Тульгорд, крякнув, выдернул оружие, и поэт рухнул навзничь, подняв облако пыли.

– Мальчик мой! – простонала Пустелла.

Увидев, как шевельнулись губы лежащего, я придвинулся ближе – сперва бросив осторожный взгляд в сторону Тульгорда, но тот уже чистил клинок в песке на обочине дороги – и наклонился:

– Эй, Красавчик? Это я, Блик.

В глазах Гума внезапно вспыхнул ужас.

– Яйца, – выдохнул он. – Яйца!

А затем, со странной блаженной улыбкой на устах, он умер.

Не такова ли судьба всех творцов, сладострастно крадущих вдохновение? Наверняка нет, и, если вы вдруг такое предположили, вам должно быть стыдно.

Наша семья воистину была разорвана в клочья. Но это