Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По правде сказать, я растерялся и, пожалуй, минуты три стоял настоящим болваном.
– Так, значит, отказываетесь, Николай Гаврилович?!
– Положительно отказываюсь! – И он смотрел на меня просто и спокойно.
– Буду просить вас, Николай Гаврилович, – начал я снова, – дать мне доказательство, что я вам предъявил поручение генерал-губернатора…
– Расписаться в прочтении? – докончил он вопросом.
– Да, да, расписаться…
– С готовностью! – И мы пошли в его камеру, в которой стоял стол с книгами, кровать и, кажется, кое-что из мебели. Он присел к столу и написал на бумаге четким почерком: “Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский”.
– Да, голубчик! – увидеть-то я тогда Чернышевского увидел и говорил с ним с глазу на глаз, а уезжая от него, мне сделалось стыдно за себя, а может быть, что и другое… А знаете ли? – подумав, закончил полковник свой рассказ, – попытка Мышкина к его увозу, от которой, как говорят, он отказался наотрез, на много лет затормозила его возвращение в Россию…»[397]
* * *
Честь и достоинство русского европейца были непоколебимы.
Ломаться и приспосабливаться он не умел. Он мог погибнуть, но не мог изменить себе.
Интермедия
П осле 1875 г., когда сорвалась миссия Винникова, точнее императора, рассчитывавшего, видимо сломать Чернышевского и заставить его просить помилования, тогда же прекратились и попытки его освобождения радикалами. Больше пяти лет практически никаких известий о жизни вилюйского узника не доходило до общества. Зарубежная радикальная пресса писала о неудачах Лопатина и Мышкина. Но любопытно, что рассказ об этой последней неудаче (№ 23 газеты «Вперед») заключался такими словами: «Говорят, что при этой истории Чернышевский заявил, что увезти его помимо его воли немыслимо, и что напрасно его благожелатели губят себя задаром, ибо он твердо решил не бежать, так как он убежден, что должен же наступить когда-нибудь тот день, когда правительство сознает необходимым исправить сделанную им по отношению к нему несправедливость, или когда, по крайней мере, перестанут осыпать его мерами строгости, ничем не вызванными с его стороны и составляющими совершенно произвольное, ничем не оправдываемое вопиющее отягчение состоявшегося над ним приговора, как бы ни был несправедлив и суров этот последний»[398]. Это заявление, по словам корреспондента, не предупредило новых мер строгости, но обозначило очень внятно позицию узника. Эта позиция в очередной раз напоминает речь Сократа, на сей раз в «Критоне» Платона, то есть того божественного учителя, которого он чтил наравне с Евангелием: «Вот ты и смотри теперь: уходя отсюда без согласия города, не причиняем ли мы этим зло кому-нибудь, и если причиняем, то не тем ли, кому всего менее можно его причинять? И исполняем ли мы то, что признали справедливым, или нет?
Критон. Я не могу отвечать на твой вопрос, Сократ: я этого не понимаю.
Сократ. Ну так посмотри вот на Речь Законов: что если бы, в то время как мы собирались бы удрать отсюда – или как бы это там ни называлось, – если бы в это самое время пришли
- Сетевые публикации - Максим Кантор - Публицистика
- Революционная обломовка - Василий Розанов - Публицистика
- Русская тройка (сборник) - Владимир Соловьев - Публицистика
- Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун - Литературоведение / Публицистика
- Никола Тесла. Пацифист, приручивший молнию - Анатолий Максимов - Биографии и Мемуары
- Опыт возрождения русских деревень - Глеб Тюрин - Публицистика
- Ответ г. Владимиру Соловьеву - Василий Розанов - Публицистика
- Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев - Биографии и Мемуары
- Н. Г. Чернышевский. Книга вторая - Георгий Плеханов - Публицистика
- Интересный собеседник - Александр Иванович Алтунин - Менеджмент и кадры / Публицистика / Науки: разное