Сталин и писатели Книга вторая - Бенедикт Сарнов

22 июня 1939

Семнадцать месяцев кричу,Зову тебя домой,Кидалась в ноги палачу,Ты сын и ужас мой.Все перепуталось навек,И мне не разобратьТеперь, кто зверь, кто человек,И долго ль казни ждать.

1939

Эта женщина больна.Эта женщина одна.Муж в могиле, сын в тюрьме.Помолитесь обо мне.

_________________

Это было, когда улыбалсяТолько мертвый, спокойствию рад.И ненужным привеском болталсяВозле тюрем своих Ленинград.И когда, обезумев от муки,Шли уже осужденных полки,И короткую песню разлукиПаровозные пели гудки.Звезды смерти стояли над нами,И безвинная корчилась РусьПод кровавыми сапогамиИ под шинами черных марусь.

_________________

А если когда-нибудь в этой странеВоздвигнуть задумают памятник мне,Согласье на это даю торжество,Но только с условьем — не ставить егоНи около моря, где я родилась:Последняя с морем разорвана связь,Ни в царском саду у заветного пня,Где тень безутешная ищет меня,А здесь, где стояла я триста часовИ где для меня не открыли засов.Затем, что и в смерти блаженной боюсьЗабыть громыхание черных марусь,Забыть, как постылая хлюпала дверьИ выла старуха, как раненый зверь.

10 марта 1940

Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.Как крестный ход идут часы Страстной Недели…Я вижу страшный сон. Неужто в самом делеНикто, никто, никто не может мне помочь?

В Кремле не надо жить, — Преображенец прав,Там зверства древнего еще кишат микробы:Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,И Самозванца спесь взамен народных прав.

1940

За такую скоморошину,Откровенно говоря,Мне свинцовую горошинуЖдать бы от секретаря.

_________________

Показать бы тебе, насмешницеИ любимице всех друзей,Царскосельской веселой грешнице,Что случится с жизнью твоей —Как трехсотая с передачею,Под Крестами будешь стоятьИ своей слезою горячеюНовогодний лед прожигать.

_________________

Меня, как реку,Жестокая эпоха повернула.Мне подменили жизнь, в другое русло,Мимо другого потекла она.И я своих не знаю берегов.О! как я много зрелищ пропустила.И занавес вздымался без меняИ так же падал. Сколько я друзейСвоих ни разу в жизни не встречала.О, сколько очертаний городовИз глаз моих могли бы вызвать слезы…

Я сделала, пожалуй, все, что можно…Я не в свою, увы, могилу лягу.Но иногда весенний шалый ветер,Иль сочетанье слов в случайной книге,Или улыбка чья-то вдруг потянутМеня в несостоявшуюся жизнь.

В таком году произошло бы то-то,А в этом — это: ездить, видеть, думать,И вспоминать и в новую любовьВходить как в зеркало…

Но если бы оттуда посмотрелаЯ на свою теперешнюю жизнь,Я б умерла от зависти.

2 сентября 1943

Под узорной скатертьюНе видать стола.Я стихам не матерью,Мачехой была.Эх! — бумага белая,Строчек ровный ряд,Сколько раз глядела я,Как они горят,Сплетней изувечены,Биты кистенем.Мечены, меченыКаторжным клеймом.

_________________

Хвалы эти мне не по чину,И Сафо совсем ни при чем.Я знаю другую причину,О ней мы с тобой не прочтем.Пусть кто-то спасается бегством,Другие кивают из ниш,Стихи эти были с подтекстомТаким, что как в бездну глядишь.

1959

Из-под каких развалин говорю,Из-под какого я кричу обвала,Как в негашеной извести горюПод сводами зловонного подвала.

8 августа 1959

Это и не старо и не ново,Ничего нет сказочного тут.Как Отрепьева и Пугачева,Так меня тринадцать лет клянут.

Неуклонно, тупо и жестокоИ неодолимо, как гранит,От Либавы до ВладивостокаГрозная анафема гудит.

1959

Другие уводят любимых,Я с завистью вслед не гляжу.Одна на скамье подсудимыхЯ скоро полвека сижу.

Вокруг пререканья и давкаИ приторный запах чернил.Такое придумывал КафкаИ Чарли изобразил.

И там в совещаниях важных,Как в цепких объятиях сна,Все три поколенья присяжныхРешили — виновна она.

Меняются лица конвоя,В инфаркте шестой прокурор,А где-то чернеет от знояОгромный небесный простор.

И полное прелести летоГуляет на том берегу,Я это блаженное «где-то»Представить себе не могу.

Я глохну от зычных проклятий,Я ватник сносила дотла.Неужто я всех виноватейНа этой планете была?

3 марта 1961

Так не зря мы вместе бедовали,Даже без надежды раз вздохнуть, —Присягнули — проголосовалиИ спокойно продолжали путь.

Не за то, что чистой я осталась,Словно перед Господом свеча,Вместе с ними я в ногах валяласьУ кровавой куклы палача.

Нет, и не под чуждым небосводомИ не под защитой чуждых крыл,Я была тогда с моим народомТам, где мой народ, к несчастью, был.

21 июня 1961

Вот такой злой, каторжной, окаянной — была ее долгая жизнь. И на каждом роковом ее повороте она повторяет одно и то же:

Ничего, ведь я была готова…

Я давно предчувствовала это…

Пусть кто-то спасается бегством…

Другие уводят любимых,Я с завистью вслед не гляжу…

Пусть так, без палача и плахиПоэту на земле не быть…

Ни на секунду не забывает она, что все, что ей довелось пережить, было не злой насмешкой судьбы, а результатом ее сознательного выбора. И ни разу не пожалела она о том, что сделала такой выбор. А однажды, представив, что жизнь ее могла быть совсем другой, и мысленно вообразив себя живущей той, спокойной, благополучной, счастливой и радостной жизнью, сказала даже, что, взглянув оттуда на эту свою, — окаянную и каторжную, — умерла бы от зависти.

Все обозначенные мною тут вехи главного ее лирического сюжета (а также многие другие, в этот мой перечень не попавшие), как расширяющаяся Вселенная, вырастают из одной точки. Этой точкой было ее стихотворение 1922 года, строкой из которого я озаглавил этот сюжет. Вернее, даже не все стихотворение, а только вот это четверостишие:

А здесь, в глухом чаду пожараОстаток юности губя,Мы ни единого удараНе отклонили от себя.

Но тогда, в 1922-м, она, конечно, не знала, КАКИЕ это будут удары. В самом страшном сне не могла ей тогда привидеться даже малая толика того, что потом ей пришлось перенести.

Сюжет второй

«ДОЧЬ ВОЖДЯ МОИ ЧИТАЛА КНИГИ…»

Эта строка — из «Лирического отступления седьмой элегии» (1958 год).

Весь фрагмент, из которого я ее выхватил, выглядит так:

А я сижу — опять слюну глотаюОт голода. — А рупор говорит.Я узнаю, какой была я сквернойВ таком году, как после становиласьЕще ужасней…

Как в тридцать лет считалась стариком,а в тридцать пять обманами и лестьюкого-то я в Москве уговорилаприйти послушать мой унылый бред,как дочь вождя мои читала книгии как отец был горько поражен.

(Анна Ахматова. Собрание сочинений. Том второй. Книга первая. М. 1999. Стр. 212)

Имеется в виду легенда, согласно которой Сталин однажды увидал, что его дочь Светлана — ей было тогда четырнадцать лет — переписывает какой-то рукописный текст в свою тетрадку. Он спросил: что это? Светлана сказала, что это стихи Ахматовой, которые ей очень нравятся.