Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов

class="p1">Была и другая, возможно, не менее важная причина, чем цензурные ограничения. Память об идеологических погромах мешала формированию у историков советской идентичности. Официально подчеркивалось, что советская историческая наука развивалась поступательно, осваивая наследие классиков марксизма-ленинизма и следуя направляющим указаниям партии. Кроме того, всячески превозносилось единство советских историков, их моральная монолитность. О какой монолитности можно было говорить в годы борьбы с космополитами или после? Несмотря на осуждение культа личности Сталина, иррациональные по своей сути кампании явно не вписывались в эту схему. Наоборот они наглядно демонстрировали, насколько развитие советской науки было неоднозначным и извилистым. О них предпочитали не вспоминать.

О «грехопадении» советских историков молчали не только из-за цензурного давления. Это еще был и вопрос личной репутации. По свидетельству Ю. В. Борисова (кстати, свидетеля и участника погромов), А. З. Манфред говорил ему: «Придет время, и мы с чувством горечи и стыда будем вспоминать то, что сейчас происходит»[1752]. Многие просто не хотели вспоминать, как начиналась их карьера. Еще одной причиной было то, что идеологические кампании разрушали ключевой для любой научной корпорации миф об учителях. Под этим мифом понимается формирование и поддержание образов историков, ставших классиками в своем направлении исследований. С какой стороны не посмотри, а классики оказывались отнюдь не в выигрышном свете. Одни были гонителями, другие проявили себя отнюдь не героически. Об этих событиях хотелось скорее забыть, вытеснив их из памяти, минимизируя тем самым травмирующий эффект для всей корпорации. Учителя должны были внушать почтение, а не вызывать чувство сожаления или даже отвращения.

Наиболее активные в годы кампаний А. Л. Сидоров, В. И. Шунков и Н. А. Сидорова к тому времени уже ушли из жизни, но они стали (в первую очередь А. Л. Сидоров) основателями собственных школ. Например, ученики Сидорова, особенно К. Н. Тарновский, сыграли решающую роль в создании посмертного образа Сидорова как новатора и ученого без страха и упрека. Естественно, что места антисемитским погромам в этом образе не находилось. С фигурой Сидорова прочно ассоциировалось и «новое направление» в советской исторической науке в 1960-х гг. Несмотря на разгром «нового направления» в 70-е гг., уже к 80-90-м гг. его участники заняли ключевые позиции в науке. Это создало ситуацию, когда для поддержания легенды о «новом направлении» требовалась и позитивная оценка ее отца-основателя Сидорова.

Несмотря ни на что, рассказы о кампаниях, в основном касающиеся деятельности тех или иных историков, их поведения в эти годы, сохранялись не только в кругу непосредственных участников, но и, скорее всего, имели хождение в среде исследователей прошлого. Об этом свидетельствуют дневники Н. Я. Эйдельмана. Так, он зафиксировал ставший легендой эпизод (бывший в реальности) с Н. М. Дружининым, который в ходе кампании борьбы с объективизмом начал критиковать не своих коллег, а П. Я. Чаадаева. «История с академиком Дружининым — статья против книги Чаадаева в журнале “Коммунист” 1949 г.: во время космополитизма полагалось долбать “своих” космополитов. Дружинин нашел блестящий выход и долбал Чаадаева», — записал 8 сентября 1966 г. историк[1753]. История стала легендарной и, видимо, пользовалась определенной популярностью среди историков как пример противления злу ненасилием. Здесь важно подчеркнуть, что уже в то время можно увидеть героизацию любых форм сопротивления в ходе идеологических погромов.

Заметным событием в актуализации и формировании знаний о кампаниях стала публикация воспоминаний А. М. Некрича «Отрешись от страха» (Лондон, 1979), где этим событиям посвящено много места. Автор мог себе позволить резко и безапелляционно писать о живых участниках событий, несмотря на их регалии и положение в советской научной и административной иерархии. В форме «тамиздата» воспоминания дошли и до СССР. В дневнике (запись от 21.04.1982) историка и литературоведа А. В. Ратнера зафиксирован эпизод знакомства с книгой и впечатление, которое производит описание поведения в условиях кампании борьбы с космополитами историков, ставших для него классиками советской науки и все еще занимающих ведущие административные позиции[1754].

Особое положение в мемуарной литературе советского времени занимают воспоминания и заметки А. А. Зимина, объединенные в книгу «Храм науки», первая версия которой была написана в 1974 г. (вторая — в 1976 г.[1755]). Ее особенность заключается в том, что из-за острых личностных оценок автором был наложен мораторий на издание книги в 20 лет после его кончины. Зимин умер в 1980 г. и формально мораторий кончался в 2000 г., но в реальности издание вышло только в 2015 г., а ее публикация сопровождалась рядом скандалов. Идеологическим кампаниям в книге отведено важное, хотя и не центральное место. Зимин был их непосредственным свидетелем, и даже, как выясняется из мемуаров, стал автором отчета об антикосмополитическом заседании в Институте истории в 1949 г., написанного совместно с В. Т. Пашуто[1756]. Для автора идеологические кампании являются обстоятельствами, в которых проявились истинные качества представителей поколения его учителей. Одни оказались невинными жертвами, чьи последние годы были омрачены очередными гонениями, другие делали на этом карьеру. Но для Зимина гораздо важнее то, как идеологические кампании отразились на историках его поколения. Он подробно описывает, как послевоенные годы для многих ведущих руководителей исторической науки стали первым этапом в карьерном взлете на волне идеологических кампаний. Но карьерный взлет стал причиной морального падения. Яркими примерами этого были Б. А. Рыбаков и В. Т. Пашуто.

Наиболее драматично описана судьба Л. В. Черепнина, который, несмотря на многочисленные препятствия, подготовил блестящую книгу «Феодальные архивы XIV–XV вв.» (М.; Л., 1948–1951). Но стремление войти в истеблишмент советской исторической науки стало причиной вовлечения ученого в кампании не только в качестве жертвы (что также было), но и в качестве добровольного помощника власти. Именно с этого началось, по мнению Зимина, «грехопадение» Черепнина, постепенно приведшее к стремлению следовать конъюнктуре и, в конце концов, увяданию таланта[1757].

Спецификой мемуаров Зимина является оценка историков с точки зрения их моральных качеств и следованию этосу служения, идущему от русской дореволюционной интеллигенции. Для него идеологические кампании — один из примеров общей деградации исторической науки.

Таким образом, память о кампаниях продолжительное время существовала в латентной форме. Ее актуализация происходит в 1990-е гг. Именно в это время начинает появляться череда публикаций воспоминаний историков поколения 1930-х гг. и послевоенного времени. Советское время теперь представлялось как эпоха тоталитаризма. В этой связи популярной становится формула «таким было время», быстро ставшая универсальной и позволяющая оправдать практически любые поступки. В воспоминаниях, пока эпизодически, появляются сюжеты, связанные с кампаниями.

В рамках мифа об учителях начинает даже формироваться своеобразный героический дискурс, акцентирующий мужественное поведение в ходе проработок, выражающееся в отказе критиковать других. Интересно, что даже А. Л.