Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

– Володя! Банку к вам поставить?

– Какую банку? – спрашивает изможденный санитар.

– Ну банку! (В банке содержится сваренный для Володи чифир.) Банку к вам? На подоконник? Или в туалете? За помоечкой? («Помоечкой» она называет мусорник в углу туалета.)

– Да какую банку, старая? – продолжает не понимать Володя. – С чем банку?

– Как с чем! С крепеньким. А? Так я поставлю?

Тут все его пьют, и Володя тоже. А Ирина Васильевна надеется, что ее угостят.

И даже она, пожилая, несчастная, деградировавшая учительница на мой вопрос: «Кто вам лицо так разукрасил?» – отвечает, что частник в машине, в которую она села, пытался ее изнасиловать. Она, мол, свою девичью честь героически отстояла, но не без потерь. Я делаю вид, что верю. Мало ли, чего не бывает на свете, да? А частники-геронтофилы у нас на каждом шагу, просто некуда деваться от них, так ведь, Ирина Васильевна?..

Но встречаются такие рассказы, случайные исповеди, в которых невозможно заподозрить вранье. Потому что придумать такое, выдумать, сочинить, – ну не знаю, кем надо быть! Они страшны именно своей простотой, обыденностью. И рассказываются устало и ровно, без эмоций, как о давно отболевшем. Вот бабушка пришла навестить 16-летнего внука. Паренек угодил сюда на месяц прямо с проводов друга в армию. Бабушку не слушает, ноги об нее вытирает. И однажды допился до белой горячки. Еле спасли. Бабушка собрала ему, что смогла, и приносит. А он выскакивает в приемную и как заорет на нее:

– Что ты мне эти яйца с помидорами таскаешь? Я тебе на той неделе говорил – нас тут кормят! Колбасы финской принеси! Сервилату!

Денег на сервилат у бабки определенно нет. Внук сует ей обратно пакет с едой, убегает в палату. Она глаза вытирает концом платка, жалуется медсестрам:

– Одна я его и воспитываю.

– Не воспитали, значит, – коряво сочувствуют медсестры. – А родители-то где?

– Да разошлись они… Мать его, дочка моя, за грузина замуж вышла, – с явным неодобрением говорит бабуля, ратуя, видимо, за чистоту расы. – Не навещает его даже. Своей жизнью живет. Ну как же, новая любовь, куда ж ей сын-то?

– А папа? – равнодушно спрашивает молоденькая медсестра.

– А папа вообще пропал. В тюрьму, говорят, сел. Спивается парень и клей какой-то нюхает. А если помру, что с ним будет?

Просто и банально. А за этим – исполинская беда, но только для самой бабки: никого больше ее проблема не волнует. Тут личных горестей – пруд пруди. И от всех переживать, что ли?

Но самое простое и страшное – то, что рассказывает Таня, красивая женщина средних лет. Единственная здесь с привлекательной внешностью. Она буднично так, без красок излагает историю своей жизни. Я ей в курилке про бабку, как, мол, жалко ее, и что делать – неизвестно. Таня усмехается:

– Бабку пожалел? Что у нее внук ублюдок? Ничего, в армию пойдет – бабке полегче будет.

Она затягивается, испытующе смотрит на меня: рассказать или нет? – потом решает рассказать, делать-то тут все равно нечего. И снова усмехается:

– Жалостливый какой… Хорошо. Тогда и меня пожалей. Хочешь расскажу?

И она рассказывает. Мы выкуриваем за это время по три сигареты. Таня говорит, а я потихоньку обалдеваю. Все похоже на чудовищную песенную мелодраму, одну из тех, что нередко встречаются в длинных уголовных песнях, но я чувствую – все это правда, она ничего не выдумывает. Она вот чего не хочет сейчас – так это произвести эффект своим рассказом. Ей просто нужно высказаться, как в поезде, – первому встречному.

Муж у Тани – вор. Она вышла за него замуж очень рано. Но дружила с ним еще со школы. И в 16 лет ее посадили, как соучастницу по делу мужа. Мужем он тогда еще не был, но жили они уже год вместе. Родителей у нее не было. Как и в предыдущей бабкиной истории, родители ее бросили сразу после развода. И росла она у деда до самой его смерти. Когда дед умер, она осталась совсем одна. Связалась со шпаной и сама стала шпаной и полной оторвой. Прошла все, как полагается, по полной программе: этап, колония, а там – процветающая однополая любовь. Бабы делятся на мужиков (или коблов) и их девочек. Мужики-бабы одеваются в мужскую одежду – штаны, сапоги и прочее. Девочки стараются любое рубище сделать «мини». «Девочкой» ее сделали быстро и грубо – а куда деваться? Но вытерпела все, вышла. И дружок ее тоже вышел к тому времени. Сразу и поженились. Она забеременела. А муж не удержался, снова грабанул кого-то, и его опять посадили. На 5 лет строгого режима. А когда он освободился, вернулся уже не к ней, а к другой. По переписке из зоны познакомился. Сына ни разу не видел, наверное, ему даже не интересно. С трудом поднимала сына сама. И в официантках побывала, и в проститутках, и даже – смеется Таня – в библиотекаршах. Совмещая с проституцией, а как же! Деньги какие в библиотеке? Разве что книжки воровать, так опять сядешь.

Сейчас она сыном гордится. Мальчик хорошо учится в школе, и она сделает все, чтобы он получил высшее образование. Это у нее прямо навязчивая идея. Если у нее так бездарно жизнь сложилась, то пусть хоть сын выйдет в люди. Пьет она давно, со школы еще. Но чтобы тяжелый запой, такого никогда не бывало. Только раз и случился. После одной встречи, эпизода одного кошмарного она здесь и оказалась.

– Больше запоев не будет, – говорит Таня и категорически рубит воздух ладонью. – Никогда! Иначе сын пропадет. Нельзя мне.

И я верю в это. Что никогда больше не попадет сюда. А почему попала в первый и последний раз – так из-за одного случая.

Едет она как-то в троллейбусе с сыном. Из школы возвращаются. И видит, узнает в стоящем рядом мужике – своего родного отца, который бросил ее ребенком, и которого она видела единственный раз в суде, 12 лет тому назад, когда ей было 16, и ее осудили на три года. Из двух (даже язык не поворачивается их так назвать) родителей нашли одного – папу. И папа тогда сказал на суде, что у него этой дочери не было, нет и не будет.

А теперь в троллейбусе она его, конечно, узнала, а он ее почему-то совсем не узнал. И вдруг начинает ее кадрить, подмигивать ей, заигрывать и даже не подозревает, сволочь такая, что все это проделывает с собственной дочерью. И тогда она, с каким-то неизвестно откуда взявшимся садомазохизмом, начинает ему подыгрывать. Тоже ему подмигивает, кокетничает (с папой!). Папа теперь представляет собой потасканный, затертый, старый пиджак, но он воодушевлен.

– У меня, – говорит, – квартирка здесь неподалеку. Я один живу, – говорит он жалобно, – одинокий я, может вечерком зайдешь, поболтаем, винца выпьем…

– Да чего вечерком-то, – отвечает Таня, – давай прямо сейчас.

– А мальчик? Не помешает? – обеспокоен папа, не понимая, какой тут разыгрывается фарс.

Он ведь опасается, если назвать вещи своими именами, что его внук помешает кровосмешению с его дочерью. Тут сын замечает, наконец, что происходит, спрашивает маму:

– А кто это?

Вот тут ее затошнило. По счастью была остановка троллейбуса, она подхватила сына и выскочила, прервав ухаживания папы. Тот так и остался в салоне с лицом обиженной домработницы, а Таню тут же на обочине стало рвать. Сын испугался, поэтому она быстро взяла себя в руки. Они пошли домой пешком. Спустя некоторое время, когда она смогла говорить, она ответила сыну:

– Это был твой дедушка.

– А почему я его не знаю? – спросил мальчик.

– Потому что он сам не хочет тебя знать, – сказала Таня – Он плохой человек. Выбрось его из головы. Мы без него жили и еще проживем, да?

– Ага, – согласился сын.

Но Таня тем же вечером напилась так зверски, что не могла потом остановиться три дня. Сын никогда не видел ее в таком состоянии и для него мамин запой был жуткой травмой. И тогда она попросила подругу пожить в ее квартире несколько дней, поухаживать за сыном, покормить, а сама в полуобморочном состоянии собрала необходимые вещички, вызвала такси и поехала в эту больницу умолять, чтобы ее приняли. Ее приняли. Она уже была вполне нормальна. И сейчас твердо решила: больше никогда! Больше никогда она не огорчит своего мальчишку. Вот такой был рассказ. Я сказал Тане: «Дай тебе Бог!» И мы разошлись по палатам.

На этом месте дневник и закончился. Саша захлопнул тетрадку и задумался. Не новый ли был намек его ангела-хранителя? Ну, что дневник закончился Таниными словами: «Больше никогда!»

«Так и есть наверное, – сделал он разумный вывод. – Намек на то, что и мне следует – «больше никогда!» – «Но не сегодня же, – возразил черт из глубины организма, – завязать-то всегда успеешь. А сегодня весь день пил, так чего уж там, а? Давай по рюмашке, чего ты приуныл?» – «Погоди, – возразил Саша, – я еще не все додумал». – «А чего тут думать-то, – уговаривал лукавый, – одну рюмашку и, глядишь, посветлеет. Тогда и додумаешь». – «Пожалуй», – согласился Саша. Налил, выпил и заел маслиной. В голове навязчиво билась строчка из неначатого стихотворения: «Но звенела надежда, звенела…» «При чем тут надежда?» – спрашивал себя Саша, и тут его взгляд упал на раскрытую книжку, которую он начал читать, но так и не дочитал. Машинально Саша взял книгу со стола и… получил по затылку еще одним намеком своего ангела-хранителя. Книга была открыта на следующих словах: «Мы живы восхищением, надеждой и любовью. Я верю в это утверждение и безоговорочно принимаю его. Оно может служить мерилом любого общества. Там, где восхищение блекнет, надежда умирает, а любовь трудно или невозможно отыскать, – там психиатрические больницы переполнены, тюрьмы и концлагеря набиты до отказа». Дальше Саша даже не стал читать.