Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

тихо и жутко.

108. Взгляд со стороны (почерк ровный)

Все произошло в самой середине сентября и, честно говоря, причины или, точнее, поводы к бунту для меня остались неведомыми по сей день. Да, правильно сказать именно «поводы». Потому что причины этого возмущения для меня яснее ясного…

Признаюсь при этом, что я мало понимаю религиозную жизнь русского народа, особенно бедноты, коей в этой стране громадное большинство. Люди зажиточные, с которыми я за время своей жизни там общался чаще всего, казались мне добрыми христианами, верующими искренне, только, пожалуй, немного злоупотребляющими обрядами. Хотя кто я, чтобы судить их – ведь на моей родине от веры давно осталась одна видимость, и распространение этого небрежения по Европе (коснувшееся отчасти и России) пришло прямиком из прекрасной Франции. И трудно, даже невозможно не связать его с теми событиями, которые обрушились на нас в последние годы. Столь велика сила ложно понятой проповеди. Ведь не к еще одному убийству Бога стремились наши учителя, а именно к разрушению религиозной косности, и, как мы теперь видим, впустую. Им не удалось ничего: одного бога люди сразу же заменили другим. Значит, наши наставники ошибались, если не во всем, то в самом главном. И я не знаю, радоваться или огорчаться тому, что притягательные и прекрасные в своей искренности властители дум недавнего времени, писавшие столь ярко и убедительно и в конце концов увлекшие историю за собой, уже мертвы и не видят своего поражения.

Но возвращаюсь к предмету моего рассказа. Не скрою, мне тогда казалось, что многим из моих русских знакомых удалось найти баланс между долгами божескими и человеческими, между верой и разумом. Они не были ни угрюмыми фанатиками, ни либертинами без стыда и совести. Увы, это нельзя было отнести к простому народу, российскому еще в большей степени, чем французскому. Наши обыватели ныне готовы с легкостью позабыть выученное за многие века и устремиться за новым, неведомым и, как выясняется, более кровожадным божеством. Русские же, наоборот, слишком часто бросаются назад, пытаются найти ответы в том, что они сами называют «седой стариной» или «отеческими заветами», а я могу определить одним словом, так любезным европейским радетелям просвещения, с которыми мне сейчас придется согласиться, и слово это – суеверие.

Впрочем, я неправ: ведь погоня за новизной – такое же суеверие, как желание слепо следовать древним, но оттого не менее ложным бредням или же россказням очевидного мошенника, нацепившего на себя одеяние святоши. Пожалуй, наши народы одинаково безумны, только эти душевные болезни протекают по-разному. Русские верят в чудеса необъяснимые, а мы – только в те, которым искусный говорун сможет придать видимость рациональности. И еще: русские никогда не ожидают от своей власти ничего хорошего, но не могут положиться и на самих себя. А мы не любим даже ту власть, которую установили сами.

Однако надо провести грань не только между чистой публикой (которая в Москве и Петербурге не особенно отличается от европейской) и остальным простонародьем, но и среди самих простецов. Многие из них, не щадя себя, помогали нам в карантинах, водили по слободам врачебные наряды, окуривали дымом дома погибших соседей. Да и больше всех от бунта пострадали беспомощные обыватели, те, кто пошел на поводу у мятежников, или, наоборот, отказался их поддержать.

В любом случае, я знаю о происшедшем с чужих слов, но не могу не упомянуть, что возникновению беспорядков способствовало отсутствие в городе губернатора – я прибыл в управу получать денежное довольствие, причитавшееся мне как лицу, оказывающему услуги государству, и сразу узнал эту поразительную новость. И остолбенел – неужели? Тут же вдобавок сказали, ведь никто ничего не скрывал: к Еропкину только что приехал архиепископ, они состоят в совещании. Его преосвященство, де, просит немедленно послать солдат и разогнать народ, скопившийся у одной церкви. Говорят, там уже который день ночуют сотни людей, которые ищут покровительства местных реликвий. Лучшего рассадника инфекции трудно измыслить. Также замешаны в этом и некоторые священники, им был приказ явиться в консисторию для получения инструкций, но они…

Не знаю, по правде, что случилось потом. Кажется, солдат послали не сразу. Или не в нужном количестве. Но их-то и во всем городе было немного. Или генерал-поручик не отнесся к этому достаточно серьезно? Но ведь и архиепископ, судя по всему, не очень настаивал.

109. Раздражение

Никогда Ефросинья ни о чем не спрашивала, скромно сидела, чай разливала, сахар колола, варенье подкладывала, а тут не удержалась. Верно ли, говорит, что по всей матушке-России гребет косой моровая язва, уже пол-Москвы опустошила, не иначе как в скором времени до нас доберется? Вроде, летит она по воздуху, несется злым ветром по столбовым дорогам и нет от нее никакого спасения. Раздосадован был мистер Уилсон донельзя, но сдержался. Буркнул что-то в нос, дескать, ерунда, сплетни базарные, оборвал разговор и сразу же после завтрака в кабинет ушел. Даже варенье не доел и ложечку облизать забыл дочиста.

Вот уж думал, что воспитал ее, отучил от местных глупостей – и на! Слушает, кого ни попадя, могла бы ведь газеты читать, грамотная же. Впрочем, чтение – дело не женское, мало ли чего там напишут. Это он виноват, надо бы иногда «Ведомости» после обеда вслух, с расстановкой, чтобы всем слышно. Хотя произношение у него хромает, еще смеяться станут, если он что перековеркает, – ну и пусть. Показаться смешным не страшно, гораздо неприятней, когда по твоему дому разгуливают глупейшие предрассудки. Ветром, понимаешь, разносится она! Надо было ему вести с Ефросиньей образовательные беседы, объяснить, что ли, в общих чертах, про миазмы, например, да и другие общедоступные понятия. Кстати, поначалу коммерсант этим даже занимался, хотя языка тогда как раз и не хватало, но постепенно расхотелось ему: не задавала Ефросинья вопросов, только кивала в ответ, дескать, со всем согласна, глаз не поднимала. А проверять ее – действительно ли понимает, мистер Уилсон как-то в обычай не ввел. Упустил, но только по излишней душевной деликатности. Неудобно было ему экзаменовать собственную незаконную полюбовницу.

110. Предчувствие

Знал Еремей, что у ворот тех катавасия какая-то заквашивается тугим замесом, да все через пень-колоду, вполуха, а толком – ничего. До того ли? Уже сколько месяцев не видели жизни обычной, притупились мысли, самый дух спасательный пригнулся, спрятался, не чуял дальней и даже завтрашней опасности промеж каждодневной и повсеместно разлитой смерти.

Понимал, правда, Еремей, что без бродячих попиков не обошлось, толпа раззадоренная – для них самая главная пища, душевная и плотская. Знал, что архиепископ эту братию