Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

нет.

Тина пыталась оттереть с юбки пролившийся бурбон.

— Что это ты вдруг так заторопился? — сказала она с упреком.

Но на его щеках играл румянец, и глаза блестели, пока она перебиралась на его сиденье, чтобы вылезти с той стороны. Покряхтывая, хихикая, пытаясь оправить юбку. Она стеснялась своих ляжек, которые на миг оголились, слишком белых, слишком пухлых, как вата.

Но он уставился в небо. Потом медленно провел обеими руками по своим густым, вьющимся волосам. Широкоплечий, высокий, даже очень высокий, стройный и привлекательный — но в этом странном засаленном жилете и бледно-голубой рубашке, которую, по-видимому, не менял несколько дней; и бороду не мешало бы подстричь. Наверное, они остановятся в «Нотога-хаус». А там (Тина точно знала — ей рассказывала подружка, работавшая в табачной лавке по соседству) есть мужской парикмахер…

Он повернулся к ней и теперь смотрел на нее. Впервые — именно на нее. Она огладила юбку и, улыбаясь, пошла к нему, ковыляя, каблуки вязли в песчаной почве.

— Ну ладно, — сказал он, не отвечая на ее улыбку. — Раздевайся.

— Что?

— Снимай одежду. Раздевайся. А потом мы вернемся. Хочу посмотреть, — он говорил мягко, с выражением печальной обреченности, — нравишься ли ты мне.

Отражения

Сейчас пруд, Норочий пруд — его пруд — был в поре цветения: весь в зелени, изобилующий отражениями, трепещущий благодаря неиссякающей живности: его место.

Как он прекрасен! — А можно подойти ближе? — Там есть тропинка? Кричали чужаки с гравиевой дорожки. (Но берег пруда уже сильно зарос ольхой и ивняком, рогозом и понтедерией, камышом и тростником, и высокими травами, не имеющими имени. Как много вымахало ивняка, как нежданно и сразу — как же быстро он вырастает летом, изумлялся Рафаэль: жилистые стебли с дюжиной алых корешков, что дугой наклоняются к самой поверхности и затем погружаются под воду, чтобы зацепиться за илистое дно. И растут — как буйно! — на плодоносной почве по всему берегу пруда. Рафаэлю приходилось ежедневно расчищать свою узкую тайную тропку.)

Привет, Рафаэль! — Это Рафаэль там? — Рафаэль! Он там?..

Рафаэль!..

Голоса незнакомцев. Гостей замка. (Потому что теперь у них постоянно кто-то гостил. Но редко кто находил путь к пруду Рафаэля.)

Отражения, в сумерках: олениха с полугодовалым олененком. Животные наклоняются, чтобы попить из пруда. Они осторожны, но все же шумят: плещут водой, ступают по осоке, которая плавно опускается под их тяжестью. У олененка невероятно большие глаза, но он почти не смотрит по сторонам. Шкура матери — необычайного рыжевато-серебристого цвета. Пока они пили, по воде разбегалась кругами испуганная рябь, доходя до самого центра.

Отражения, днем: стрекозьи. Весь берег, ивовые ветки, сам пруд — все звенело от стрекоз, безумное радужное мелькание, бирюза, оникс, охра; их несоразмерные драконьи головы; пульсирующее трепетание крыльев.

Итак, пруд в своем расцвете, на пике плодоносности. Но в середине лета его обитатели часто лежат, будто в изнеможении: лягушки в осоке, змея на выбеленном солнцем камне, а на полузатонувшем бревне — черепаха-хищница, новая жилица, представшая взору Рафаэля. Ярко-зеленые водоросли пахнут гнилью и солнцем. И высоко над головой — нависая так настырно, словно находится лишь в паре дюймов над подрагивающей, пахучей водной поверхностью — бледное, перевернутое прозрачно-сизое хрустальное небо, которое то и дело перечеркивают плавунцы, и водомерки, и мальки.

Жизнь, отраженная в воде, или затянутая под воду и проглоченная, потерявшая отражение. Водяные змеи, грациозные, вибрирующие, словно ожившие камыши; безмолвные. Безмолвны и бесчисленные желтые в тоненькую полоску окуньки с их неутолимым аппетитом.

— Рафаэль!..

— Ты нас не любишь! — вдруг воскликнула Вида, казалось бы, безо всякой видимой причины, и пихнула брата. В ее голосе боль, недоумение; но еще и гнев. Это было в чей-то день рождения. Рафаэль был уверен только, что не его… Он незаметно ускользнул, ему уже не терпелось, и так наскучили их глупые игры. Музыкальный стул и «игольное ушко», шарады, и салки, и прятки… Нет, не правда, что он не любил их. Дело в том, что он просто никогда о них не думал.

Пруд трепетал, и поблескивал, и дрожал — полный тайных духов. Рафаэль хотел познать их. И познает. Создания неподвижные и семенящие, пауки и крабы, тысячелистник и щитолистник, и головастики, и противные черные бычки в мутной тени у самого дна. Крошечные, микроскопические пиявки, прилипшие к подводным травам; пузырьки, лопающиеся на поверхности, источающие вонь сродни человеческим газам; пузырьки, которые непревращались в воздух, в ничто, а становились подвижными тельцами размером с блоху.

Отражения болотных воробьев, краснокрылых дроздов, балансирующих на тростнике, крылья которых шуршали в кронах ив. Однажды, сквозь паутину понтидерий, кишащих насекомыми, он видел, там, в вышине, огромную белоперую птицу, так высоко, что не было слышно хлопанья мощных крыльев.

(Стервятник Лейк-Нуар, вот как ее называли. То страшное утро, все в отчаянии. Какой шум они подняли — громкие рыдания, и горе, и ярость! По всему болоту раздавались выстрелы, и с озера тоже, много дней подряд; но они вернулись с пустыми руками. Рафаэль спрятался, и наблюдал, и ускользал из замка как можно незаметнее, и, разумеется, остальные мужчины не стали звать его с собой на болото.)

Отражение глаза, умноженное тысячекратно — в тысячу тысяч раз! — в одной-единственной капле воды. Глаза, отражающие глаза. Пруд был, разумеется, умопомрачительно сложнее, чем стрекозьи крылья; нежнее, чем сброшенный пергамент кожи лягушки-быка; бурлящий жизнью пуще, чем мальки-однодневки.

Он всегда ощущал присутствие Рафаэля, плескался вокруг его пальцев, со знанием дела, лаская, успокаивая. Плаза, глядящие в глаза, глядящие в глаза. Эти долгие летние дни, когда сама знойная пелена, казалось, погружена в дрему — и однако все кипит жизнью, как никогда, и что-то замышляет…

Отражения мух, комаров, колибри. Отражения голодных щук, что взмывают вертикально вверх под ватные подушечки водяных лилий.

Отражения, слишком неожиданные, слишком яркие — пунцовые, оливково-алые — красного кардинала с подругой, нарушающие безмятежность его мечтаний.

Если бы я мог опуститься на дно, если