Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

политические

Дружба писателя-символиста Андрея Белого и критика-неонародника Иванова-Разумника оставила серьезный след в истории отечественной культуры. Свидетельство тому — знаменитые статьи Иванова-Разумника о Белом[1393] и огромный том их переписки (Белый — Иванов-Разумник), содержащей интерпретации произведений Белого, пояснения к его биографии, описания внутреннего мира, настроений, духовных исканий.

Политическая составляющая отношений Белого и Иванова-Разумника не менее существенна, чем собственно художественная. Они познакомились в 1913 году в связи с подготовкой к печати романа «Петербург» в издательстве «Сирин». Однако подлинное сближение произошло после возвращения Белого из Дорнаха в Россию (1916), в канун и в годы Русской революции[1394]. В то время Белый находился на распутье — политическом и нравственном. Он метался между «кадетской общественностью», представленной в окружении писателя З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковским, Н. А. Бердяевым, А. В. Карташевым, а также лидерами партии конституционных демократов Ф. Ф. Кокошкиным и Ф. А. Головиным, — и Ивановым-Разумником, «духовным максималистом»[1395], ставшим левоэсеровским литератором (заведовал литературными отделами в газете «Знамя труда» и журнале «Наш путь»[1396]). Ненавидящий декадентство и кадетскую умеренность, Иванов-Разумник приложил немало усилий для того, чтобы отвратить Белого от тех его друзей, которые хотели остаться в рамках Февральской революции[1397]. Именно Иванов-Разумник объединил Андрея Белого, Александра Блока, Сергея Есенина, Николая Клюева и других в неформальную в группу «Скифы»[1398], став ее идеологом и редактором двух одноименных альманахов[1399], объяснил писателям-«скифам» необходимость принять кровавые издержки революционных преобразований, неизбежные, по его мнению, на пути от революции политической к революции социальной и от революции социальной к революции духа. Процесс своего политического самоопределения Белый описывал в «Ракурсе к дневнику» как процесс неуклонного «полевения», приведшего к соединению с Ивановым-Разумником, «занимающим ультра-левое положение в эс-эровских кругах» (РД. С. 434). Именно под влиянием Иванова-Разумника «определилась до конца <…> политическая левизна» Белого (РД. С. 432) и в конце концов его выбор в пользу Октябрьского переворота.

Однако ко второй половине 1920‐х ситуация кардинально изменилась. Иванов-Разумник занял позицию стойкого неприятия советской власти:

Стояли мы в свое время за «углубление» политической революции до социальной; <…>. Социальная революция висела в воздухе <…>. Ошибка была в другом. Как мог я, всю свою литературную жизнь боровшийся с русским марксизмом, <…> как мог я на минуту поверить в возможность хотя бы временного «пакта» с большевизмом, с его обманной «диктатурой пролетариата», с его компромиссами и всем тем, что восхищает его сторонников: «нет краше зверя сего!» Зверь сей сумел, сперва прикинувшись лисой, по одиночке проглотить всех: в январе 1918 г. — учредительное собрание и правых эсеров, в апреле анархистов, в июле — левых эсеров… Да что там эсеры! Вот и четверть века прошло, а лисий хвост и волчья пасть остаются верны себе <…>[1400].

Белый же, напротив, все больше старался продемонстрировать свою лояльность. «Давняя дружба соединяла нас, но за последнее время стали омрачать ее непримиримые политические разногласия; не то, чтобы черная кошка пробежала между нами, но черный котенок не один раз уже пробовал просунуться, — с тех пор, как в книге „Ветер с Кавказа“[1401] Андрей Белый сделал попытку провозгласить „осанну“ строительству новой жизни, умалчивая о методах ее», — вспоминал Иванов-Разумник[1402].

В мемуарах «Тюрьмы и ссылки» Иванов-Разумник рассказал, как в Детском Селе в беседе с соседями и друзьями (Андреем Белым, К. С. Петровым-Водкиным и А. Н. Толстым) он — практически в форме манифеста — изложил свои взгляды на современную политическую ситуацию и на ту позицию, которую надлежит занимать художнику в Советской России. Вероятно, по-прежнему чувствуя себя идеологом литературной группы, он раскритиковал собеседников за конформизм и призвал следовать сформулированной им бескомпромиссной программе:

Говорил же я следующее. <…> бывают эпохи, когда писатель не имеет права быть публицистом, ибо если можно сказать только полуправду, то она будет вреднее и постыднее полной лжи. Уж лучше тромбонно провозглашать «гром победы раздавайся!» — как это и делают девять десятых современных писателей, — чем монотонно расхваливать лицевую сторону медали, не имея возможности сказать хотя бы одно слово об оборотной стороне. «Индустриализация» — лицевая сторона медали, «коллективизация» и миллионы ее жертв — сторона оборотная. Ты ничего не смеешь сказать о последней? Молчи же и о первой: бывают эпохи, когда писатель обязан не быть публицистом. Но все, что касается публицистики, относится и вообще к литературе, и вообще к искусству. <…> Зачем же вам, художникам слова и кисти, вступать на этот гибельный путь? Для персональных пенсий, для тетушкиных пайков, для житейского благоденствия? <…>

И — заключение: надо ли нам, писателям и художникам, не имеющим возможности рисовать обратную сторону медали, вообще складывать руки и отказываться от работы? Конечно, нет. Андрей Белый может писать не «Ветер с Кавказа», а следующие тома романа «Москва»; Петров-Водкин может писать не «Смерть комиссара», а превосходные свои натюрморты; Алексей Толстой может писать «Петра», а не беспомощные публицистические статейки. Что касается меня, то мне цензурой заказаны пути критической, публицистической, социально-философской работы, но остался путь историко-литературных исследований. Если цензура преградит мне и этот путь — перестану писать, сделаюсь корректором, техническим редактором, сапожником, кем угодно, но только не писателем, который готов поступиться своим «я» ради мелких и временных интересов. Ведь «временно бремя и бременно время!»[1403] Останьтесь же сами собой. Не будем ни Личардами верными, бегущими у стремени хозяина, ни Дон-Кихотами, воюющими с ветряными мельницами. Политическая борьба с коммунизмом бессмысленна и вредна: но ликующая осанна — позорна и постыдна[1404].

Проповедь Иванова-Разумника пришлась на самое неподходящее для Белого время[1405]. В мае 1931‐го по делу о контрреволюционной организации антропософов было арестовано почти все его окружение, изъят сотрудниками ОГПУ его личный архив, а в июне из Детского Села увезли в Москву и заключили в тюрьму Клавдию Николаевну Васильеву[1406] (с 1931-го — Бугаеву; их брак был зарегистрирован 18 июля 1931 года). В результате неимоверных усилий Белому удалось добиться сначала ее освобождения, а потом — разрешения покинуть Москву и вернуться в Детское Село (это произошло в сентябре 1931-го). В Детском Селе супруги Бугаевы не просто жили, но еще и прятались: Белый прежде всего хотел оградить от «подозрительных» контактов с московскими антропософами жену: «K<лавдию> Н<иколаевну> надо изолировать от Москвы, где ей сейчас быть просто рискованно (посещения!!)»[1407]. Опасался он и за себя, так как понимал, что в деле о контрреволюционной организации антропософов проходит как главный идеолог преступной группы[1408]).

Вряд ли при таких обстоятельствах Белый мог согласиться с требованием Иванова-Разумника внутренне противостоять режиму.