Эхо теней и другие мистические истории - Герр Фарамант

«падением» закрывает глаза — и чем ближе он к поверхности, тем тяжелее веки, тем плотнее они смыкаются.

Сомкнутые ладони приоткрывают рот, теряются в светлых кудрях, а сам человек, не меняя положения выпада теперь растянутый на ковре. Лежит головой к потолку. Лица не видно, только выпирающий подбородок — и неспешно поднимающийся, опускающийся живот. Всем остальным телом никак не двигается.

Большая часть кадра сейчас — это стена за ним. Всё те же обшарпанные обои, угол приоткрытого шкафа, угол постели. Всё та же оголённая, свисающая по простыне нога.

Видео по-прежнему рябит и идёт помехами.

Запись не прерывается, но сменяется всё заполняющей чёрной краской от верхнего левого края. Как будто наливающиеся разводы-пятна. Застилающая густота.

***

«Живой мир — это совокупность объектов. Способность видеть — дарить объектам их значимость для смотрящего», — новая надпись поверх тёмного полотна.

***

Человек всё ещё лежит на ковре. Ноги, руки раскинуты, будто верёвки или опавшие лианы, корни.

То и дело, нечасто и конвульсивно, он вздрагивает всем телом, как будто пытается отнять себя от земли. Как будто его что-то давит.

Голова откинута набок, закрыта левым локтём. Видны только вздрагивающие в такт резким движениям пряди.

Он подтягивается, выгибается в пояснице. Медленно собирает ноги в согнутые колени. Подпирает рёбра, низ живота ладонями и локтями. Основной вес перекатывается на спину, прилегающие к полу напряжённые плечи.

Поднимает над собой всё ещё сложенные, искривлённые по дуге ноги.

Это похоже на тянущиеся к восходящему солнцу стебли и лепестки — так же медленно раскрываются, поднимаются. Именно что восходят, произрастают из изломленных, беспорядочных, бьющихся о глухую землю корней и пут.

Маленькое деревце в пустой, серо-жёлтой пустыне. Оно пока только-только посажено, ещё не освоилось в новой, чужой для него почве. Только знакомится с ней, только пробует. Ищет. Осторожно питается.

Вот от ствола отслаивается первая ветвь. Медленно, по нисходящей дуге, она не падает, а, скорее, опускается под собственным слишком тяжёлым вестом. И её продолжение — веточка на конце, чуть поменьше. Даже, скорее, широкий, с синими прожилками, полный, такой живой и яркий листок. Такой напряжённый, такой дрожащий, словно вот-вот опадёт, срываемый ветром, а на его месте вырастет приятный, благоухающий цветок.

В таком положении эта ветка и застывает.

Также медленно, в тон своей старшей сестре, от стебля отделяется и вторая. Уже не такая ровная, отнюдь не прямая. Слегка закруглённая и изогнутая, она не столько опускается, сколько ложится на осязаемый воздух. Получается дуговая фигура: волной вверх, плавно вниз — и широкий стебель-росток, то и дело вздрагивающий на конце. Плотный, в болотных тонах. Живой по-весеннему, расцветающий.

Дерево замирает. То и дело едва колышется на незримом, но осязаемым по его медленным пассам ветру. Удерживает равновесие, не ломается.

Распустившееся растение в центре комнаты, тянущееся из вязаной алой почвы. Точно в центре очерченных граней.

Опять рябь, много полосок и белого шума, фона.

Снова пятна, застилающие экран.

***

«Смысл только там, где его решили найти. Увлечённость объектами во взгляде смотрящего оставляет путеводные вехи».

***

Человек стоит в центре круга, сложив руки за спину. Голова его вскинута гордо, а взгляд на камеру как будто бы свысока.

Раскрашенные густой помадой губы медленно открываются и закрываются, в такт то вздымающейся, то опускающейся скрытой под футболкой груди.

Чёрный фон. Подпись:

«Моя красавица, моя любимая кукла. Я подарил тебе имя».

Человек моргает. Мотает головой, улыбается, глядя пристально в камеру.

Камера снова моргает тьмой. Показываются субтитры:

«Моя кукла мешает себе раскрыться. Просит меня её приручить».

Немо поющий не меняет своего положения. Всё ещё взгляд сверхностный и прямой, надменный — и при этом ласковый, тёплый.

Следующая рамка чёрного. Новая надпись:

«Моя любовь очень боится шума. Но и я люблю, когда мы в тишине».

Человек ведёт плечом, как будто от чего-то отмахивается. Руки по-прежнему сложены за спиной так, будто запястья захвачены ремнями.

«Моя прекрасная мне во всём верит. Она знает, что я не приемлю насилие».

Поющий закрывает глаза, делает глубокий-глубокий вдох. Раскидывает, медленно разводит руки, поднимает их над собой.

«Моё чудо подарит мне прелесть. И я буду беречь её. Любить, как никто другой».

Человек складывает ладони у груди. Локти подняты так, как будто он перед собой держит небольшой свёрток. Притягивает его к себе. Слегка покачивает, баюкает.

«Наша прелесть останется здесь. Она останется даже, когда и с моим чудом мы больше не будем вместе».

Человек снова стоит ровно, в своей изначальной позе. Опять собрал руки за спину, немного раскачивается, вытянувшись на носках.

Запись прерывается очередным чёрным кадром.

***

«Новое — это памятник и дар старому», — эпиграф к следующему эпизоду.

***

Новая рябь и чуть-чуть помех.

За всё время записи комната на фоне вовсе не изменилась, а скинутая с постели женская нога всё так же лежит, тянется по всё той же белой простыне.

Всё те же пачки сигарет, те же раскиданные бутылки. Разве что теперь видны ещё и разливы, разводы вокруг ковра по паркету.

Всё-таки, если вглядываться в приоткрытую дверцу шкафа, то там различается аккуратно сложенные белая рубашка и брюки.

Человек всё ещё стоит в центре комнаты, то и дело перекатывается с пяток на носки. Слегка пошатывается. То вперёд и назад, словно кланяется, то немного раскачивается в стороны.

Губы его плотно сомкнуты, вытянуты в широкой, полной и яркой улыбке. Добавить соответствующий фильтр, и можно создать впечатление, будто бы он весь светится.

Его грудь спокойно поднимается и опускается, выдавая умиротворение.

Довольство.

Гармонию происходящего.

Закрывает глаза, открывает. Смотрит в объектив, будто в зеркало. Будто любуясь собой на записи, чётко представляя, как именно выглядит со стороны. Красуется. Даже головой встряхивает — но не меняет своего положения. Не прикасается никак к себе.

Чужая одежда ему настолько не по размеру, что ширинка на джинсах расстёгнута. А верхняя пуговица — её просто нет. А, вот же она, валяется за ковром чуть поодаль.

Рядом с ней один из тех самых зелёных носков. Опавший с бывшего здесь дерева лист, ничего необычного.

Футболка так закатилась, что уже едва закрывает грудную клетку. Напоминает скорее слишком маленькую майку.

Человек закрывает глаза и делает новый большой и глубокий вдох. На сомкнутые веки наложены светлые сизые тени, аккуратно продолжающиеся в тонких чёрных линиях