Повседневная жизнь старой русской гимназии - Николай Шубкин

Занятия с учениками в мужской гимназии благополучно закончились еще 14 апреля. Неудовлетворительных годовых баллов у меня вышло вовсе не так много (даже в многолюдном III классе двоек семь за письменный русский, а за устный еще меньше). В IV классе тоже вышло двоек пять за письменный, а в V только три или четыре. Но и эти двойки, за небольшими исключениями, приводят только к осенним переэкзаменовкам, которые при нынешних четырех месячных каникулах вполне можно сделать удовлетворительно. При выставлении годовых баллов мне пришлось познакомиться еще с одной несимпатичной чертой нашего директора Ш-ко — с его лицеприятием по отношению к некоторым ученикам.

Обычная практика здешних средне-учебных заведений была такова, что с одной и двумя годовыми двойками давали осеннюю переэкзаменовку. а с тремя — оставляли на повторный курс. И вот как раз у сына почетного попечителя мужской гимназии П-ва дело стало склоняться к трем двойкам, так как ученик — детина крайне тупой и неразвитый. Посидеть лишний год для него было полезнее, чем для кого-либо другого, но ведь его отец — почетный попечитель! И этого было достаточно, чтобы наш директор стал всеми правдами и неправдами вытягивать его. Так как, к моему несчастью, две двойки (устная и письменная) выходили как раз по моему предмету, то директор и налег на меня — нельзя ли ему хотя бы по устному поставить тройку. Я спрашивал в эту четверть П-ва и так уже два раза (громадное большинство других учеников только по разу), но он за первый ответ получил два, а за второй, когда я его хотел исправить, даже единицу. Директор тем не менее настаивал, чтобы я его еще спросил. Я исполнил его просьбу и, отнимая у класса время, спросил его в третий раз. Чтобы балл был чужд элемента случайности, я спрашивал его довольно долго и из разных отделов курса, но П-в во всем — как в истории литературы, так и в теории словесности — проявил полное невежество, были кой-какие случайные отрывки знаний, но ничего основательного, продуманного, существенного. Пришлось поставить ему опять два, а так как за вторую четверть было тоже два, а за первую три с минусом, то и за год П-в получил тоже двойку, как ни неприятно это было директору, который не стесняясь говорил учителям, что неудобно оставлять на второй год сына почетного попечителя. И лазейка все-таки нашлась. На заседании педагогического совета, когда обсуждались вопросы о переводе и оставлении, директор доложил прошение почетного попечителя, чтобы его сыну ввиду краткости учебного года и продолжительности каникул, разрешили держать осенью три переэкзаменовки. Директор при этом сделал справку, что в правилах нет категорического запрещения относительно допущения к переэкзаменовкам имеющих три двойки, и вопрос был решен в благоприятном для П-ва смысле. Может быть, это и законно, и справедливо, но для всех было ясно, что дело тут не в законности и справедливости, а только в том, что П-в сын почетного попечителя, простой же смертный никогда не мог бы на это рассчитывать. Да и на этом же совете без колебаний, хотя и вопреки моим возражениям, оставили на второй год некоего Р., у которого по русскому языку было колебание между двойкой и тройкой; и я поставил два только тогда, когда увидал, что это будет только вторая двойка, что не влечет за собой оставление. Но на совете директор и К0 убедили латиниста переделать годовую тройку на двойку, и когда таким образом, хотя и с натяжками, вышло три годовых двойки, участь Р. была решена. Вообще, как я замечаю, про директора далеко нельзя сказать, что он «не зрит на лица человеков»: общественное положение просителя, личное отношение к нему, да и женская красота способны оказывать на него значительное давление. Взять хотя бы вопрос о приемных экзаменах. Из 70 державших были написавшие диктант совершенно безграмотно и получившие колы. Но когда в числе этих мальчиков оказался сын известного здесь адвоката, жена которого энергично насела на директора, тот поддался ее воздействию, настоял, чтобы все были допущены к устному экзамену (хотя, по-моему, допускать к устному с колами — значит принимать заведомо безграмотных), а адвокатскому сыну Н-ву натянул, сверх того, до двойки, хотя обычно он баллы понижает. В результате, как и следовало ожидать, Н-в прикрыл письменную двойку устным баллом и зачислен кандидатом в первый класс. Очень хотелось Ш-ко вытянуть также некоего купеческого сынка Ф-ва, за которого хлопотала его репетиторша, хорошенькая К. П-ва, но здесь, к великому огорчению директора, дело не выгорело. Естественно, что эта тенденция директора прекрасно учтена и в женской гимназии, где такие особы, как, например, классная дама С-я, уже давно славятся своим нескрываемым заискиванием перед дочками влиятельных и богатых лиц. Ныне держала там в I классе внучка председателя попечительского совета В-на, от которого С-я не раз получала «великие и богатые милости». Как же тут «не удружить родному человеку!» Девочка написала диктант, как говорят, очень плохо, но учительница первого класса Ч-ва, человек довольно слабый перед начальством, поставила ей при соответствующем вынуждении 3. Другая учительница не захотела кривить совестью и поставила двойку. Тогда С-я, сразу же подскочившая к ней узнавать балл В-й, узнав, что та поставила двойку, выразила свое неудовольствие и потом бросила ей вслед: «Ну, тогда следующий ассистент окажет давление!» И следующий ассистент — г-жа начальница, конечно, оправдала ее надежды.

Последний совет в гимназии ознаменовался скандалом, эффектно завершившим те распри, которые царили в этом году в руководимой Ш-ко женской гимназии. Когда совет подходил уже к кощу (на нем, между прочим, был председатель недавно утвержденного родительского комитета), учительница французского языка К-я сделала директору запрос, почему она уволена от должности и почему бумага об увольнении, пришедшая сюда 13 апреля, сообщена ей только 21-го. Для всех нас это заявление, как и самый факт увольнения К-и, был полной неожиданностью. Директор стал говорить, что К-я уволена как неполноправная в отношении ценза учительница: по та не согласилась с ним и заявила, что увольнение ее — результат его доносов, что он доносчик. Ш-ко стал оправдываться и давать честное слово, что доносов он не писал. Потом, несколько оправившись, он заявил, что это педагогического совета не касается, пригрозил закрытием заседания и перевел речь на другие вопросы. Но какова бы ни была официальная мотивировка увольнения, для всякого ясно, что дело тут не в цензе, т<ак> к<ак> с этим же цензом К-я служила уже три года. Все дело в том, что именно К-я, после объяснения с Ш-ко в женской гимназии насчет классного наставничества, не стала подавать ему руки и не подавала до конца года. Очень возможно, что Ш-ко, как он уверял, и не писал на нее доносов. И зачем было писать, когда он достаточно побеседовал об этом с окружным инспектором, бывшим здесь на ревизии? Результаты этого теперь и сказались. Сказалось также и «благородство» Ш-ко. В самом деле, что может быть благороднее: использовать труд педагога в течение всего учебного года и даже в течение недели после его увольнения, о котором предусмотрительно молчали до окончания экзаменов, а потом вдруг преподнести такой сюрприз и лишить, таким образом, даже вполне заслуженного летнего жалования!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});