Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Бродский называл человека инструментом для испытания боли. Любое чувство – боль. Боль со знаком минус или со знаком плюс. Боль убийственная или целительная. Прикосновение боли, проникновение боли. Откровение боли. Или абсолютная нечувствительность к боли. Но это уже небытие. Я пытаюсь стоять на границе бытия и небытия. Мои герои находятся именно там, на границе. Они всегда на грани. И состояние пограничности, опасное и зыбкое само по себе, можно передать естественным языком, особыми естественными словами. Залог такой естественности – возвращение слову открытости толкования. Значение привычных слов не меняется, но расширяется, и бездна смыслов освещается новым светом. Именно этот свет создает объемность реальности происходящего в повествованиях. По крайней мере, так хотелось бы.

Слово неотделимо от человека, потому и слово – такой же инструмент, приспособление, которым живое мыслящее существо пытается хоть как-то оборониться от боли, не допустить ее к себе, в себя. Словом делается прививка целительной боли. Отталкивание – притяжение. И так всю жизнь. Нежелание страдать – и страдание как единственная возможность стать вполне человеком.

Моя цель: сократить расстояние от слова до человека, от слова до судьбы, от слова до боли – до минимума.

Вот сочинитель и живет, существует в зазоре между человеком и болью. Он стоит на посту. И никакой Карацупа ему не помощник, потому что сказать: «Стой, стрелять буду!» – только произнести это волшебное заклятие – уже значит сдаться. Задача сложная: писатель безоружен. И, кроме того, без боли он – никто, ничто и звать его НИКАК.

Задача ужасная, неразрешимая, честно говоря.

Попытка, пытка: дозирование боли. Дозирование правды. Дозирование жизни и смерти. И чтобы допустить боль к читающему, сначала пропускаешь ее через себя.

Так меня учили в Литинституте, так меня учили мои главные учителя – Юрий Владимирович Томашевский и Григорий Маркович Цитриняк.

У меня были хорошие учителя.

Русская и украинская литература. Вообще – ВСЯ литература.

Толстой с его подробной простотой. Достоевский с постоянным предчувствием умирания, и такого умирания, когда уже идет дух, и никакой ждановской жидкостью не заглушить. А воскресить – все-таки можно! Гоголь – в петербургской прозе которого мне всегда чудится привкус украинской речи, а в его пестрых смешных жилетах – тоска по любимой Украине с ее красно-черными рушниками, писнями, червоной калиной, мальвами, соняшниками; с ее жирной, яркой снедью, насыщающей до смерти. Мне кажется, Гоголь – первый писатель, чью прозу можно назвать эмигрантской. Он боролся, как мог, с Северной Пальмирой, ему не хватало цвета – и он хотел спастись в цветной Италии. А надо было ехать на Украину.

Я перечитывала повести Белкина сто раз. Но однажды узнала, что легендарный Зубр, Тимофеев-Ресовский, говорил так: «Пушкинские повести Белкина – это ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ!»

Перечитала снова. И все стало на свои места. И, главное, явился почти осязаемый, удивительный тон – мирный, обыденный, невзирая ни на трагедию, ни на бездну открывающихся смыслов.

Ну конечно, ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ, Иван Петрович!

ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ, Александр Сергеевич!

Как ни странно, в том, что принято именовать еврейской прозой, – всегда много цвета. Колорита. Чего стоит один Бабель! Гордая, пряная, неприлично телесная проза – на десятилетия заменившая евреям СССР Пятикнижие Моисея.

Есть актерская байка про то, что если не знаешь, как придать герою на сцене достоверности, если не из чего слепить характер, – «включи акцент». Сделай своего персонажа «кавказцем», «украинцем», «прибалтом», наконец – «евреем». За акцентом явится безотказный штампованный человек. Или так называемый национальный тип.

Не утверждаю, что национального характера не существует. Еще как существует. Но этого мало для жизни в литературе.

Пресловутые еврейские ирония, унылость, витальность, чадолюбие, угнетенность, упрямство, жажда переустройства мира, и пр., и пр., – и все это в одном месте, в одно время и по одному поводу – и не дай Бог – встряхивать и смешивать. Коктейль непереносимый. Но любимый и настолько привычный, что покусившемуся на безотказный рецепт грозит суровый приговор.

Я пишу о евреях. Но я не хочу никакого акцента, как в актерской байке. Я хочу СЛОВА, в котором живет история, а не представления о том, как хорошо было бы, если бы евреи родились в Швейцарии.

Вернемся к главному – к слову. Я родилась на Украине. И украинский язык мне родной. И обрывки идиша – родные. И русский язык для меня – все.

Когда я приехала в Москву учиться в Литинститут – я училась правильно говорить по-русски. Изживала акцент, изживала манеру говорить так, как говорили в моем родном украинско-еврейском Чернигове.

Теперь я пытаюсь воскресить этот язык. Так говорил мой отец, так говорит мама. Я пытаюсь воскресить не акцент, а ход мыслей, ход истории, ход жизни нескольких поколений. Они уже ушли – вместе со своим языком, точным, цветным, немыслимо неправильным – упоительно неправильным.

Я пишу их историю. Хочу, чтобы их поняли.

Я благодарна журналу «Знамя», опубликовавшему повесть «Про Иону».

Я благодарна Фонду Бориса Николаевича Ельцина, возродившему премию имени Ивана Петровича Белкина.

Спасибо!

Но самая большая благодарность – Александру Сергеевичу Пушкину. За все.

Наталья Иванова

Наталья Борисовна Иванова, доктор филологических наук, литературный критик, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя». Президент фонда «Русская литературная инициатива» (с 2008 г.).

Колумнист интернет-портала «OpenSpace» (ранее – «Polit.ru» и «Русского журнала»).

Автор 10 книг и нескольких сотен статей о классической и современной русской литературе.

Лауреат Царскосельской художественной премии (2004).

Член русского Пен-центра и его Исполкома (1994 – 1999).

Академик-учредитель и президент (1999 – 2001) Академии русской современной словесности. Автор и руководитель премии Ивана Петровича Белкина за лучшую повесть года (с 2002).

Награждена орденом Почета (1990).

Среди книг Натальи Ивановой:

2000 – Борис Пастернак. Участь и предназначение. СПб.: Блиц.

2003 – Пастернак и другие. М.: ЭКСМО.

2003 – Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век. СПб.: Блиц.

2005 – Невеста Букера: Критический уровень 2003/2004. М.: Время.

2007 – Борис Пастернак. Времена жизни. М.: Время.

Участник международных конференций и симпозиумов по проблемам русской литературы.

Статьи Натальи Ивановой переведены на английский, французский, немецкий, шведский, японский и другие языки.

ТРУДНО ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

Конспект наблюдений

I. Об отложенном влиянии

Двадцать первый век в русской словесности еще не начался, – литература договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует. Причем во всех планах – содержательном и выразительном. Главный ее жанр – элегия.

Двадцатый век был испытанием не только для России, но и для русской литературы, разделенной на части. Части, может быть, и срослись, но части были меньше чаемого, а «большого целого» не получилось. Вместо «большого целого» литература распалась на множество «литератур» и сублитератур; хотя сегодня следует сосредоточиться все-таки на той литературе, которая предназначена для осмысленного чтения, а не для времяпрепровождения в очереди к стоматологу.

Русской литературой были упущены возможности – те, что сулил ей наработанный золотой капитал девятнадцатого века и серебряный – двадцатого. Поэтому в конце века ей пришлось срочно догонять и моделировать саму-себя-возможную. Но сделать свой путь последовательным она уже не смогла. Сделать так, чтобы вовремя и во всей силе, вживую, литература обрела влияние Андрея Платонова, Вл. Набокова, Пильняка, Ходасевича... Нет, это было уже недостижимо. Все равно что говорить о самой России: какой бы она стала, если бы не 1917 год.

Другой.

Богатой, как Америка, а может, еще богаче. В том числе людьми: демографами подсчитано, что население страны сегодня было бы вдвое больше.

Нереализованные возможности, неродившиеся дети, упущенная выгода – все это распространяется и на русскую литературу двадцатого века.

Поэтому она изо всех сил к концу века нагоняет сама себя, с конца 80-х и все 90-е годы получая и осваивая утаенное наследство. Но того органического влияния, которое было бы оказано на следующие поколения, не случилось. Не произошло.

Потому что отложенным влияние не бывает.

II. О неосоветском

Литература начала двадцать первого века с трудом сходила с дороги, проложенной советскими писателями. Повторяю: советскими, – а не русскими писателями советского времени. Я имею в виду прежде всего художественный язык.