Особый контроль (сборник) - Сергей Андреев

Перебравшись в “гостевое” кресло, он взял свежий номер “Строительства и архитектуры”, однако читать не смог — на первых же строчках все странным образом отделилось, поплыло…

— Владислав Феликсович, — позвал Белов, склоняясь над прямоугольным провалом, — вы спите?

— Нет, — ровным голосом отозвался Осинецкий и медленно поднялся. Жесткие солнечные лучи обжигали больные глаза, но Граф заговорил без тени раздражения: — Чему обязан?

— Битому неймется, — неизвестно о ком сказал Василий и поцокал ногтем по бронзовой лампе. — А за последнее время мы общаемся больше, чем за все предыдущие десятилетия. Жаль только, что по такому поводу.

— Жаль. Я хочу спросить вас: почему вы не пожелали встретиться с епископом?

Граф помолчал, помаргивая и разглядывая девчонку-художницу, пристроившуюся с этюдником неподалеку, у серого алебастрового ангелочка.

Наконец Осинецкий заговорил и в его голосе не чувствовалось приличествующей сану кротости:

— К сожалению, не всегда люди соответствуют постам… Должен с прискорбием признать, что его преосвященство — не настоящий христианин. Я это понял, когда он был протоиереем…

— Однако, — только и промолвил Белов.

— Я вижу, вы удивлены? — спросил, веселея, Граф. — Но полноте, церковь — это еще и организация, и не во всем столь уж отличная от светских. И пока еще не удалось придумать прибор, чтобы безошибочно отличать тех, кто служит всем сердцем, от тех, кто просто служит.

— А есть разница? — очень заинтересованно спросил Василий.

— Несомненно, — ответил Граф. — Для меня — несомненно; и, в частности, относительно его преосвященства в свое время я излагал точку зрения местоблюстителю из патриархии… Но с моим мнением не посчитались.

— Послушайте, — с волнением заговорил Василий, — я давно пытаюсь понять… Представьте, есть два человека одинакового возраста, образования, способностей. Оба идут служить военными, как это сейчас называют — офицерами. Один идет по зову сердца — защищать Родину. Другой — и потому что паек сытный, и с жильем нормально, и дамы гусаров любят. И вот — скосило их в одном бою. И что, в чем различие?

— Вы, Василий Андреевич, в последней войне не участвовали?

— Не довелось.

— Это ни в коем случае не упрек. Могу повторить, что не сомневаюсь в вашей храбрости. Однако пример ваш неудачен. Война и военная служба вообще есть проявление бесовских… нездоровых начал в человеке.

— Но вы-то сами ушли добровольцем… И церковь призывала стать на защиту…

— Здесь война вынужденная. Сугубо вынужденная. Если бы не защищались — это был бы ущерб всему человечеству.

— Согласен. Так что с моим примером?

— Таких людей нельзя уравнивать.

— Ну а по-простому, в чем она, эта разница?

— Вы дали схему; дайте живую жизнь, и по ней будет видно, кем из двоих нечто было сделано хуже, а нечто и не сделано вовсе.

— Долго искать, — усмехнулся Белов, — ни один суд не доищется.

— Полагаю, вы не правы.

— Да, конечно: “На то есть высший судия!”

— Вы, атеисты, называете это иначе: суд истории.

— Все эти тонкие различия, — начал Василий Андреевич, морщась от страстного желания закурить, — со временем взаимно уничтожаются.

— К сожалению, это не так. Поверьте мне, старику: в том дурном, что все еще происходит между человеками, повинна прежде всего “деятельность” тех, кто служит себе, но не делу. И в мирное время плоды этой, так сказать, деятельности менее заметны, но не менее ощутимы.

— Вы упрощаете, Владислав Феликсович, а почему? Потому что человек никогда по-настоящему не знает, кому — Богу или мамоне — служит. И вообще наша историческая заслуга заключается в том, что мы заставили всех, в том числе и примазавшихся, работать на общее дело. Пусть не на всю катушку, да с паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Ваша историческая ошибка, что вы понадеялись на правильную схему, а про тех, кто в этой схеме расставлен и рассажен, вы позабыли. А сама по себе схема может работать и так, и эдак — смотря какие люди и зачем в ней находятся.

— Верно, в сущности, — несколько раз наклонил голову Василий Андреевич; помолчал немного и добавил: — Только не забывайте, что чем выше человек, тем он точнее соответствует схеме, а повышение разума, рост души — историческая неизбежность. Прошло время, когда числом брали, на себе пахали да криком засапожным врази расточали.

— Вы — оптимист, — с завистью вздохнул Осинецкий, — и, знаете, я все жду времени, когда это, наверное только для нас ниспосланное служение закончится, и мы приобщимся к постижению… — Граф помолчал и добавил: — А ваши друзья где?

— Приделе. Седой сейчас в институте приглядывает, чтобтам никакого подвоха не случилось, а Приват — сейчас в архиве, а потом, наверное, в исполком подастся… А многие уже на Солонцах.

— Тяжело, наверное, — спросил Осинецкий.

— А им что, легче? — указал Белов на лютеранский сектор, надковырянный Саниным бульдозером.

— Да-да. Однако если вы по поводу обращения к епископу, то моя позиция остается неизменной.

Белов помолчал, а Граф докончил свою мысль:

— Он, к сожалению, прагматик до мозга костей. Ясно понимает, что эта… процедура, — и Граф обвел рукой вокруг, — по сути своей епархии как организации выгодна. И переубедить его, заставить обратиться к истинным идеалам не удастся ни мне, ни этому молодому человеку — как его?

…Виктор Кочергин проснулся от резкой боли в позвоночнике. Он уснул в низком кресле, неловко запрокинув голову, и теперь едва мог повернуть затекшую шею.

Во рту появился гадкий металлический привкус; но спал Кочергин недолго: солнечные пятна на паркете переместились только чуть-чуть, и Маркин еще не возвратился.

Конечно, Виктор устал, но этот внезапный сон…

“И какой!” — тряхнул головой Кочергин, уже окончательно просыпаясь.

Телефон на столе у Маркина не звонил — только загоралась сигнальная лампочка и раздавалось тихое журчание; молчал и селектор — секретарша знала, что Маркин вышел из кабинета.

Растирая шею, Виктор встал, подошел к окну — и со сложной смесью тоски и злости увидел, как по площадке, направляясь к заезженной управленческой “Волге”, вышагивает, выворачивая ступни, коренастый и коротконогий Воднюк с неизменной папиросой, победно торчащей из уголка рта.

— Виктор Михайлович, вы здесь? — позвал селектор голосом секретарши. — Вас управляющий вызывает.

Виктор вышел в приемную. Посторонних не было, и секретарша (трестовские дамы симпатизировали Кочергину) тихонько сказала:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});