Русский флаг - Александр Борщаговский

Во всяком случае, они быстрее двора поверили в великую будущность Амура. И теперь они сделали бы многое, чтобы помочь снабжению Камчатки. Но помочь Завойко продовольствием и даже людьми, не послав одновременно артиллерии и пороха, значило отдать неприятелю и запасы и людей.

Наступил декабрь, а Петербург молчал. Приезжали курьеры со скучными бумагами, перепиской многомесячной давности. Среди бумаг не было той, которой нетерпеливо дожидался Муравьев.

Он отлично понимал, что камчатский вопрос не из тех, что откладываются в долгий ящик. В Петербурге узнали о событиях на Востоке, конечно, еще до приезда Максутова. Муравьев достаточно поездил на своем веку, чтобы знать, что путь через Атлантический океан на пароходе короче великого тракта от Охотского до Балтийского моря. К прибытию Максутова у Николая уже должно сложиться определенное мнение. Максутов нарисует полную картину, и специальный курьер с повелением царя тотчас же помчится в Иркутск.

Муравьев подсчитывал дни, часы, скупясь, прикидывал кое-что на превратности пути, на медлительность, с какой свершаются в Зимнем самые простые дела, на непредвиденные обстоятельства. Но время шло, а курьера с желанными инструкциями не было. Муравьев проявлял признаки нетерпения: был беспощаден со своими чиновниками, разговаривал с людьми резко, вызывающе сверх всякой меры.

За восемь лет восточносибирского губернаторства он еще не попадал в такое нелепое положение. Петербург молчал. Дни проходили бесцельно (настоящая казнь для деятельного Муравьева!), слагались в недели, заполненные мелочной возней, крохоборством, гаданием на кофейной гуще. Завойко даны твердые обещания, но выполнить их Муравьев не может, пока Петербург не одобрит его действий. А в ожидании Муравьев медлит даже с отправкой наличного снаряжения в те пункты, откуда оно с началом навигации быстрее всего достигнет Камчатки. Что-то удерживало его. Какое-то предчувствие. А кроме того, успеется. Уж это наверняка успеется. Он загоняет людей, но добьется своего!

Все чаще вынимал Муравьев желтоватую бумагу из ящика письменного стола и подолгу задумывался над ней. Это донесение Невельского, помеченное 26 октября 1854 года. Что за беспокойный, назойливый человек! Не сделал ли Муравьев ошибки, предоставив этому фанатику Амура так много свободы и самостоятельности? Он, Муравьев, печется о благосостоянии целого края, хочет видеть многие порты Востока в благоденствии и процветании, а больше всего — Петропавловск, выгоднейший пункт на случай обороны, — а Невельской, заплутавшись среди баров и рукавов Амура, понимает только будущее этой реки, только нужды дикого Приамурья.

"Бог свидетель, — думает Муравьев, — я помог Невельскому в его изысканиях, помог и возвыситься, но надобно и меру знать. Надобно знать такт и место среди прочих административных лиц края. Ведь Россия не Геннадию Невельскому, а мне доверила Восточную Сибирь!..

…Невельской предлагает упразднить Петропавловский порт, свезти людей и имущество на Амур, в открытые им гавани. Он уже не раз пытался склонить меня к этому и ныне хочет воспользоваться военными затруднениями для достижения своей навязчивой идеи. Не мытьем, так катаньем!

И как пишет! Словно перенос порта дело почти решенное, а продуманные и не раз высказанные мною мысли не стоят ломаного гроша".

"…В случае продолжения войны сосредоточение в Николаевском всего, что находится ныне в Петропавловске и Японии, — писал Невельской, — по моему мнению, должно составлять нашу главную заботу. Если мы вовремя это сделаем, то какие бы превосходные неприятельские силы здесь ни появились, они никакого вреда сделать не могут, потому что банки лимана, полная неизвестность здешнего моря, расстояние не в одну тысячу миль, отделяющее их от сколько-нибудь цивилизованных портов, леса, горы и бездорожье, пустынное побережье Приамурского края составляют крепости, непреоборимые для самого сильного врага, пришедшего с моря".

"Что за манера поучать, растолковывать самоочевидные вещи, излагать все с такими частностями, будто письмо предназначается новичку, который не кажет и носу из своей резиденции! Пора бы помнить, что я не хуже Невельского знаком с Амуром. Или он пишет свои рапорты и донесения ради потомства, чтобы представить себя единственным ревнителем и пионером Амура?"

"…Каждый же прибывший сюда человек, без совершенно полного довольствия пищею и одеждою и строительным материалом (кроме леса, разумеется) и инструментами, будет нас здесь не усиливать, а только ослаблять и обременять, распространяя болезни и смертность, поэтому не следует присылать людей без полного обеспечения всем вышеупомянутым".

Пробежав это письмо, Муравьев со злостью швырнул его в глубину ящика, чтобы забыть о нем. Он не собирается присылать людей к Невельскому. Наоборот, он рассчитывает послать людей и снаряжение на Камчатку вопреки мнению Невельского.

Но проходило время, Петербург ничего не обещал, ничего не приказывал, и Муравьев, чувствуя необычную боль в простреленной руке, вытаскивал письмо и перечитывал наставления Невельского:

"Здесь в настоящее время каждый солдат прежде всего должен быть плотником; самое для него необходимое: топор, теплая одежда и полное во всех отношениях продовольствие. С этими средствами он может бороться и выйти победителем неминуемого и лютого здесь врага — мороза и других условий, вредно действующих на здоровье и порождающих различные болезни и смертность. Победивши этого врага, внешний враг, пришедший с моря, для нас будет уже уничтожен, ибо, прежде чем добраться до нас, ему придется встретиться с негостеприимным и богатым банками лиманом, в котором он или разобьется, или же очутится в совершенно безвыходном положении. Он не решится также без пользы терять людей, высаживать десанты на пустынные берега Приамурского края".

Следующая фраза приводила Муравьева в состояние крайнего раздражения, — он от своих клевретов знал, как нелестно отзывался Невельской о воспитанниках Кавказа и красносельских лагерей, о настоящих, с точки зрения Муравьева, военных, мечтающих об орудийном громе и воинской славе.

"Таким образом, — писал Невельской, забывая, что эти слова адресуются герою Кавказа, — война здесь будет окончена со славой, хотя и без порохового дыма и свиста пуль и ядер, — со славой, потому что она нанесет огромный вред неприятелю без всякой с нашей стороны потери: неприятель будет всегда в страхе, дабы суда наши не пробрались отсюда в океан для уничтожения его торговли. Он будет вынужден блокировать берега Татарского пролива и южной части Охотского моря, поэтому здесь необходимо будет сосредоточить большое количество военных судов. Правда, это будет сопряжено с весьма значительными расходами, но, знаю, принесет нам огромную пользу, так как, блокируя побережье пролива, а следовательно, и весь Приамурский и Приуссурийский края, неприятель тем самым фактически признает их русскими".

В этом месте Муравьев не мог удержаться от злорадной улыбки. "Невельской — дипломат! Вот уж поистине несовместимые понятия!"

Муравьев пробовал отмахнуться от резонов Невельского, но с каждым днем это становилось труднее и труднее.

Камчатские дела на время привлекли внимание всего мира. Уже и теперь до Муравьева в обширной переписке, которую он ведет, дошли сведения о подготовке англичан и французов к реваншу. В этих условиях малейшая ошибка может оказаться роковой для него. У него так много завистников, врагов, ликующих всякий раз, когда ему случается оступиться.

Не они ли задерживают нужные бумаги?

Нет! Даже они не решатся на такое. По-видимому, медлит император. Чего-то ждет. Занят Крымом? Не верит в способность солдат и матросов отстоять Камчатку? Весьма вероятно. Считает августовскую победу нечаянной радостью, ниспосланной ему небом в эти трудные дни, и не хочет больше испытывать судьбу? Да, это государь, его уклончивость в делах, которые он считает второстепенными.

Муравьев вспомнил одну из своих встреч с царем. Он явился к нему за напутственными словами перед отъездом в Сибирь. Но император после нескольких вежливых фраз покровительственно возложил руку на плечо низкорослого Муравьева и, загадочно улыбнувшись, сказал:

— Впрочем, поезжай. Поезжай поскорей. Не об чем нам долго толковать! Для хорошего слушателя не нужно слов…

Вот и все, что увозил с собой молодой генерал-губернатор, жаждавший узнать мнение государя о будущем золотопромышленного дела в Сибири, о выгодности кяхтинской торговли, откупной системы и многом другом. Глаза Николая были пусты и бесцветны.

С той поры прошло восемь на редкость трудных лет. С клевретами Нессельроде, с Горным департаментом и косностью кабинета воевать труднее, чем некогда с Шамилем. По крайней мере, труднее ему, генералу Муравьеву. Там, среди кавказских гор, шли умирать солдаты. Они приносили ему победу на окровавленных штыках. Остальное довершал он в многочасовых беседах со сговорчивыми князьями.