Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Принципом вотумнул вызволять Колодца щей (Вердикт смеётся), у Вердикта-Нострадамуса уже готов полуклассический. Уже сговорился на дензнаковых рапирах с одним из конвоиров арестного, передал Колодцу щей гостинец и при этом обошёлся без изысканий в. В пироге надфиль для панджары с ободряющей гравировкой. Однако передрочить мало, надобно ещё и прилично выгнуть. Арестант дал понять, ради аромата из декольте портовой шлюхи выгнет и бровь дугой. Для выполнения и столь незамысловатого требовалось. Во-первых, Вердикт осторожен, и, отправив Колодцу щей предупредительное, передал обыкновенный. На случай, конвоир проголодается и у него не крепкие зубы. Второй с рукоятью от рашпиля, представленной как безделица для мужских утех. Третий снова, из соображений всякого якого. В четвёртом напильник. Колодец щей сказал, для всесторонней холостой мастурбации достанет двое суток. Высота невелика, в освободительной комбинации не требовалась ни лестница, ни верёвка, ни раскладная лестница, ни верёвочная, ни криптоверёвка. Во-вторых, оставался ещё один ситуационно-позиционный перекрёсток, когда из тюрьмы, днём или ночью. Днём кругом арестного всегда невнятное, но многолюдное шевеление, к тому ж извозчики зазывали на свою биржу. Ночью выставлялись часовые, с винтовками и свистками, для бесшумного надобно расходовать хотя б половину. Принцип этого не, а Вердикт настаивал про себя, никто его винорезонов. Решено днём. Как запудрить народу, главарь, сам и взялся. Вердикт и Темя на пяте, в стороне от нужного, кабриолет с наброшенным и комплектом осенних попон. Принцип затянул свою песнь-баланду и рыба пошла в садок, если не ногами, хоть через уши и вытянутые шеи. Колодец щей, как видно, выжидал. Время с неумолимостью частной расстрельной команды. Когда у Темя на пяте шея затекла в задранной, переключился на катакомбных голубей (чаек), в оконном, меж отогнутых с блестящими концами, человеческая голова. Колодец щей одним движением, прогибающийся под тяжестью финальной линзы распяленный вперёд телескоп, вытянулся плешью вперёд, по пояс, перевернулся на спину, каблуками упёрся в верхнюю створа, перехватился руками за два нижних прута, подвесился лицом к стене. Живо спрыгнул-пал в дождливую пыль. Пригибаясь, добежал до подкатившего, уже замахивались кнутами извозчики с биржи, вскочил, ветер свободы вял, правдоподобен. Принцип, после разыгранного не блестяще, возвращаться в нанятый за воздух не пожелал. Решил пойти покрутиться перед глазами кхерхебов-стальных стружек-прядей. К ним без должного нежелательно, ну да единственный не облезут. Всегда можно сослаться, и сами должны были предвидеть ещё когда Секененра ругал с пирамид подступающих гиксосов. Кхерхебы встретили неприветливо и вместо справочника планов ограбления одарили иным оглоушением, вырванная из книги страница-подтирка крайнего случая. Мернептах сказал, отрывок из защитной речи, произнесённой, самого бы не худо защитить. Взял, поклонился, вон из конторы, за неимением на щербе парадной. «В сей части нашего некоторым образом коснёмся мотивов. Одни из сложные и запутанные, другие ясные для дураков и сквозят обыденностью, запутать. Но каждый, привёл ко всем этим злокачественным делам, весо̀м и не подлежит суду и критике. Один из механизмов таков. Сперва в душе зарождается тревога. Бессмысленные хождения, взгляд на часы, записки могущим помочь знакомым, фантастические миражи в парадных, фонарные откровения, боли в ступнях. Потом тревога если во что-то и, а не загибается под тяжестью легкомыслия, перерастает в вину. Сокрушение, вздрагивание от всплывающих в памяти неправильных слов и поступков, поношение самого, тошнота как способ самовыражения, радуга историй, анализ вещей. За виной домыслы. Мелькают картины охотно вообразимых истязаний, слышатся крики из подвалов церквей, мольбы на древнегреческом, слёзы несчастья текут по окровавленному, слоны давят ангелов, люди перед пушками и ни один из них не Сизиф, боярские и государственные мысли. После домыслов ещё большая тревога, стократная вина, двухсоткратная боязнь поднять голову, дни напролёт мерещится рыбный дождь. Беспокойство. Утеря сна. Утеря яви. Обвинения. Потом всё на некоторый на свои, сообразуется в личную картину мира, но получается чересчур ярко и подробно, лучше бы и не вставало, и не сообразовывалось. Дальше каждый себя, необходим выбор, нельзя делать, но, какая внутренняя решимость, необходим. Если не выбирать, кажется, станет ещё хуже, однако не так, однако тогда мало кто может себе уяснить. И вот выбор сделан, но тогда, когда пришла мысль о выборе. Внешне, не вдаваясь в душевные терзания, связано с похищением отца и сына, друг другу внук и дед и так далее. Выявлено по евангелистов. Усталость, любовь, позор и страх. Все, какие бы ни тонкости и паутины чувств, вхожи в эти. Поначалу из бочки жизненного дерьма пыталась голову вина, но, в конце концов, утянута на дно позором и усталостью». Прочёл ещё, коротая. Просмотрел по диагонали пройдя Херсонские. Подойдя к дому подумал, к одному дурному колодцу собрался второй.

Тайное собрание необъявленной революционной ячейки-ловушки Серафим у них с Карлом, под сенью наскоро схваченных нитью одеял. Приглашены Иса, Натан, Лазарь, Библиотека и Михаил, в качестве секретаря, надёжен и не попросит денег за работу. Серафим встречал каждого, важно сопровождал на кровать, свою или Карла, высовывал в коридор, осведомиться, нет ли посторонних глаз и хвоста и возвращался, прижимаясь спиной к прикрытой и ловя на себе вопросительные. На взгляды не отвечал, интересничал в духе лукавого градоначальника, раздобывшего в Петербурге кусок средств для пиления, ждал, общество идейно созреет. Когда настал миг, затейник-богопопранец торжественно запер (нить примотанную к ручке вокруг вбитого в косяк гвоздя) и оглядел сошедшихся по его тайному. Начал не громогласно, не шепча. Так, подобрать внимание, всегда трудности, но, случись агентам сестроохранки снаружи, насолить им в чай порохом. Трудящиеся, враги капиталистов, собрал вас здесь, как вы, должно быть, и сами сообразили психокоммунистическим умом, по запутанному случаю хора и оркестра. Они, как вы видите, никак не могут к нам доехать, будто дорога к нашей сцене извилиста как кишки дельфина. Доктор не желает давать точного ответа, эта курица сестра и подавно, к тому же он ей неизвестен. Значит, мы должны взять дело в свои руки, мы тут не бесправные заключённые, не арестанты, оторванные от общества валить лес по своей вине. В нас нет никакой вины. Что? Речь отчаявшегося дождаться мяса по-венгерски человека или выступление вожака трицератопсов, добивающегося своего по чужим головам? Все эти люди, собравшиеся в ночной ненастный в одной из спален психиатрической, полны тайного задора, пусть и невольно, но тщательно укрывался под тем, принимали за сумасходство, иные за умеренную игру в бисер. Что их толкнуло на достойной самозаписаться? Ведь у этого шага никакой разновидности толка, в нём и смысла, и надобности, и рывка механических крыльев, и признаков словаря античности, и отчаянного подчинения болезненному квазигению. Поверили, могут сами, не смотря на, окружающие считают их пациентами, решить, наконец, судьбу человечества в пижамах и добиться прогресса не строя теорий и не производя экспериментов, прогресса с неизведанным финалом, как не может он быть изведан почти ни у чего. История этой стачки впервые освещается только на, однако вроде дорого, в письменном габитусе подробности, годовщину с вбурением, имена забастовщиков, требования и степень решимости. Уравняла столбец со столбцом осторожности. Временной, чтоб стачка удалась. Из лечебницы тихо, по строгому согласованию. Семеро белёсых, в прилипших к телу, но полоскающихся от стремительности, на поражённую переборщившими соучастниками – дождём и ветром, пригибаясь, войлоком по мокрой траве к организованному шамоту. Последним достиг Серафим, взял командование-погрузку на себя. Наделённый самой большой Лазарь, от одного столба к другому, подсаживал выстроившихся перед. Шесть столбов, шесть пижам с норовом. Дождь хлестал струями, но ни кто не услыхал бы стучащих от холода даже с ротовой аускультацией. Взгромоздив стоявшего последним Ису, сам побежал к следующему, ухватившись рыхлыми за негостеприимную вершину, обдирая на предплечьях, постарался. Ничего не, как ни, не подпрыгивал, сюда бы угольный лифт, сюда бы бестию вертикального взлёта, ему бы ледоруб и рыцарские шпоры, ему бы посочувствовать. Взирал на застывших разогнувшимися горгульями товарищей, личным усугублённым героизмом подавали знак снующим вокруг, но не могущим их отыскать оркестру и хору. И он хотел быть, он, позвали с собой не смотря на агрессивную маммологию, уже помог им, но оставался за кулисой представления. Из глаз Лазаря лились бессильного желания, тут же перемешивались с дождевыми каплями и нельзя разобрать, чего на лице и на траве под ним больше. Подпрыгивал, оглядываясь на товарищей, вновь обращаясь к забору, стачечники с дёргающимися глазами стояли и, преодолевая стихию и магнитную тягу одеял, боролись за право быть в своём праве. Иногда доктор, когда не идёт сон, садится к окну и из-за шторы наблюдает за эллипсом, терзающим видом ворота. Сестра ушла к себе, а это воплощение вседозволенного шпика не уходит. Доктору думается, благотворитель лечебницы подослал агента наблюдать за ходом психиатрических дел. Ложится в постель под одеяло, чувствует некое подобие защищённости.