Хорошо жить на свете! - Вера Новицкая

Вторая и третья картины — Мария Стюарт (Оля, вся в черном); сперва ее ведут на казнь два палача в красных рубахах (Сережа и Митя), a потом она кладет голову на плаху и палач заносит над ней топор.

Первый раз осветили белым огнем, второй раз красным, чтобы кровавый отлив был. Четвертая картина «Ангел». На веревках повесили корзину, всю ее усыпали белым, a в нее положили мою Лили.

Над колыбелью стоял, наклонясь, ангел (я). На мне была мамочкина длинная ночная рубашка и еще батистовое покрывало, все наклеенное серебряными бумажными звездочками; на крыльях тоже такие же звездочки. Да, я совсем забыла сказать, что шишка моя совершенно исчезла, желтое пятно, по папиному предсказанию, тоже; я напрасно так волновалась: даже, если бы оно еще и сидело, не беда была бы, потому что на голову мне надели светлый мамочкин парик, в котором она один раз играла, и эти волосы прикрыли бы верхушку лба. Осветили нас с Лили голубым бенгальским огнем.

Говорили, что это была самая лучшая картина. Вот вам и «чертенок»! «Чертенок» оказался хорошим ангелом.

Потом шла «Спящая красавица», но я этих картин не видела, потому что в это время переодевалась для Веры, Надежды и Любви, потихоньку, чтобы опять не лопнуло что-нибудь. Вера (Женя) была светло-голубая с большим серебряным крестом; Надежда (Лена) светло-зеленая с серебряным якорем, a Любовь (я) розовая с серебряным сердцем; освещены мы были опять розовым огнем.

Вся публика нас очень хвалила и говорила, что мы все чудно устроили и придумали.

После спектакля мамочка села за рояль, и мы начали танцевать, a через некоторое время дали ужинать. Вот я была голодна, кажется, еще никогда в жизни так есть не хотелось! Ведь я почти весь день пропостилась, надо же было наверстать это! И покушала же я ничего себе, порядочно. После ужина и большие все в пляс пустились, и мамочка, и даже папа, a на рояли все по очереди играли. До двух часов мы так веселились, зато и встала я на другой день в половине первого.

После спектакля. — Новые планы

Спектакль-то наш шикарно прошел, что и говорить, мне даже потом офицер один сказал: «А вы, барышня, очень хорошо о профанации говорили», но мамочка мне комплиментов за мою последнюю диктовку не делала, да, по правде говоря, и не за что было: четырнадцать ошибок насажала, и глупых таких, что и самой стыдно. A ведь до экзаменов меньше месяца осталась. Мамочка сказала, что теперь за меня примется и хорошенько меня подтянет, a то, если дела наши пойдут дальше так же печально, как эта диктовка, то мы и на тетину свадьбу не поедем. Я мамочку знаю, она никогда меня не запугивает, добрая она очень, но если найдет что-нибудь нужным, ни за что ее не переупрямишь, сделает по-своему.

Мне даже подумать страшно, что я не поеду на свадьбу тети Лидуши. Буду теперь хорошо учиться!.. Вот только одно мне мешает, так в голове и сидит: что мне устроить двадцать второго июля на свои именины? Хочу я в этот день что-нибудь совсем-совсем новенькое устроить, такое, как никому и в голову не приходило. Жаль, Володьки нет, он мастер придумывать всякую всячину. Разве с Митей посоветоваться.

A ведь он считает меня своей невестой, даже вырезал у себя на тросточке перочинным ножом «Муся»; он мне еще вчера говорил, что, если я раздумаю за него выйти замуж, a захочу за кого-нибудь другого, то это большой грех будет, не исполнить своего слова. Ведь правда, это нечестно. Лучше я ему прямо теперь скажу, что замуж никогда, ни за кого не выйду.

Ах, все это глупости, a вот, что мне придумать на двадцать второе, так вот гвоздем и сидит в голове, ни о чем другом думать не могу!

Болезнь Ральфа. — Письмо

Я не понимаю, что с моим бедным Ральфиком приключилось: два дня все сидел под моей кроватью и, чуть его тронешь, пищал так жалобно; даже не вылезал, чтобы поесть, a уж он-то обжорка порядочный нужно было миску к нему подносить, и то ел очень неохотно. Нос у него совсем горячий и мокрый, и как-то он так странно пофыркивает. Теперь он из-под кровати вылез, но новая беда тащит правую заднюю ногу, не может ступить. Я ужасно испугалась, мамочка тоже; послали сейчас же за ветеринаром; тот пришел, осмотрел его и сказал, что у него чумка, что это у всех щенков бывает, но у Ральфа она очень сильная и сделался паралич ноги.

Тут уж я не выдержала и разревелась. О, я хорошо знаю, что такое паралич; я помню у дедушки это было, и он долго-долго совсем двигаться не мог, a потом уж умер. Неужели и с Ральфиком так будет? Доктор и мамочка успокаивают меня, говорят, что у него наверно скоро пройдет; ветеринар прописал ему какие-то впрыскивания в ногу под кожу из чего-то вроде хинина, не помню, как называется, еще это иногда в ветчине бывает и им можно отравиться. Доктор посидел, пока из аптеки лекарство принесли, и сейчас же сделал моему несчастному ребенку впрыскивание. Я конечно убежала, чтобы не видеть, и уши заткнула, думала, он на весь дом кричать будет. Мамочка говорит, что он даже ни разу не взвизгнул. Вот молодчина! Не в меня: я бы такого крику справила от одного страха!

Погода холодная и дождливая, так что и охоты нет выходить в сад, да я бы и в хорошую не вышла, очень уж мне жалко бедного Ральфика. Я его уложила на свою кровать и сама с ним рядом уселась.

Когда папа вернулся к обеду из города, еще из прихожей позвал меня: «Муся, беги скорей, тебе на городскую квартиру письмо пришло, — получай! Верно от твоего героя».

Я даже в первую минуту не сообразила, от кого это. Да ведь от Андреева же конечно! И как это я так совершенно забыла и думать о нем и о его ответе?

Большой серо-синий конверт и на нем вкривь и вкось порядочные каракульки нацарапаны, еще пожалуй похуже моих:

«Питербурх. Сергевская дом 16. Баришне Марие Старобельской».

Милостивая баришня.

Впервых страках сево письма посылаю Вам ниский паклон от бела лица до сырой земли и желаю вам всякого щастия и благо получия вделах ваших от господа Бога здоровие и быть Багатым. Засим честь имею уведомить вам, что пасылки от вашево высока родия яполучил и за нее ниско кланаюсь и благодарю, карамели укусны a Фуфайка теплая и неминуще защитит меня отхолоду небось в ейнесмерзну. Платки точно что не асабливо нужны али всеж хорошо кода есть. Пояпонску не вывчил есче ничево, больне мудро, бытто псы брешут и Страхов тошно што тут многа, али Бог за нас кали не выдаст и японец не замает. Пребываю спачтением и благадарствием к вашиму высоко родию добреюшей баришни нашей ваш покорный слуга рядовой

Игнат Андреев.

Вот так письмо! Герой-то он герой, но уже конкурсного экзамена наверно не выдержал бы. A молодец, что ответил, я очень-очень рада, что получила это письмо! Надо скорей показать всем нашим актерам.

Ральф поправляется. — Моя выдумка

Ну, славу Богу! Ральф мой поправляется; насморк прошел, ест опять за обе щеки, и почти хорошо ходит, по крайней мере ступает уже на больную ногу, хотя и прихрамывает еще. Опять за мной по пятам бегает, и так потешно ковыляет бедная культяпка. Доктор говорит, что через два-три дня он будет совершенно здоров. Как раз, значит, к моим именинам; это хорошо, a то праздник не в праздник вышел бы мне, если бы мой бедный черномазик был болен.

А какую мы с Митей чудную штуку придумали на двадцать второе! Уже наверно, наверно никому решительно и это еще в голову не приходило — мы устроим на мои именины елку! Да, елку, такую, как делают на Рождество, только мы не будем и срубать и ставить в гостиную, a выберем хорошенькую, аккуратненькую елочку где-нибудь в лесу, поедем туда все, и там же на месте разукрасим и зажжем ее. Разве не прелесть?!.

Об этой затее знают только Митя и мамочка, больше никому ни гугу. Вот будет шикарный сюрприз для всех! Мы им объявим только двадцать вторго утром потому что вдвоем мы справиться не можем, да и веселей всем вместе украшать дерево.

Я просто дождаться не могу этого дня, так это будет интересно, еще гораздо-гораздо веселее, чем обыкновенно бывает на Рождество! И мамочка нашла, что это очень остроумно придумано.

A вдруг в этот день дождь? Нет, не может, не может этого быть! За что бы Богу так жестоко меня наказывать? Я буду уж так усердно молиться!

Интересно, что мне подарят? Я видела, мамочка вчера из города привезла что-то большое-большое, величиной с качающуюся лошадь, и так глупо увязано, что невозможно разглядеть формы, a пощупать не удалось, потому что противная Глаша сейчас же это «что-то» заперла в чулан под лестницей, a ключ мамочке отдала. Хитрая мамочка, знает, с кем дело имеет! Конечно, это не лошадь, ведь не младенец же я; a что? — все-таки неизвестно. Извольте-ка ждать еще целых два дня!

Мои именины. — Елка в лесу

Еще, кажется, я никогда в жизни так не веселилась, как вчера. Целый день такой удачный вышел с самого утра. Вообще я не прочь поспать по утрам, но вчера я вскочила в половине седьмого, ни за что не могла даже лежать от волнения: и погода беспокоила, и что мне подарят. Еще занавески в моей комнате были опущены, села я на кровати, смотрю, между окнами что-то такое большое стоит, да впотьмах не могу разобрать, что именно. Живо я вскочила, конечно, босиком и, не заботясь о своем туалете, откинула тяжелую темную занавеску, смотрю — письменный столик, совсем малюсенький и такой миленький; длины он, верно, не больше аршина, кругом решеточка, обтянут темно-красным сукном, внизу ящик с ключиком; перед столом прехорошенький плетеный стульчик, a на столе чудный письменный прибор, совсем настоящий и ужасно шикарный: он из такого светло-зеленого камня, довольно прозрачного, a кругом вделан в такое будто темное серебро, — прелесть! Чернильница, два подсвечника с душками розовыми свечами и маленькое пресс-папье. В ящике в середине двадцать штук малюсеньких премиленьких, пестреньких бумажных фонариков; уж это верно мамочка догадалась для украшения елки. Какая она у меня умница всегда все сообразит! A на чернильнице бумажка, которую я сперва и не заметила. «Нашей писательнице Мусе от горячо любящих ее папы и мамы».