Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Он был, как и прочие мэнээсы, начальником отряда, а в экспедиции все должны тянуть лямку, таков неписаный закон, и редко кто удерживается в коллективе, его нарушая. Так вот, если Марина Григо считала, что именно она, как начальник отряда, является хранителем этого закона, и потому таскала тяжести наравне с мужчинами, Карпов придерживался совершенно иной точки зрения. Он ревниво берег свой мозг, свое здоровье, свои нервы и свое молодое тело для «большой науки», как может великий певец беречь голос, отказываясь петь всюду, кроме Миланской оперы. Он даже воду не носил, он брал на плечи самый легкий рюкзак, что казалось Марине «ужасным». Однако его пронзительный ум, его потрясающая целенаправленность, его трудолюбие за письменным столом и беспощадность к себе, когда он занимался наукой, как бы компенсировали в ее глазах прочие человеческие недостатки, — и, быть может, она была права. Что же касается Гурышева, он откровенно завидовал самостоятельности Карпова и его способности «не морщиться», когда общественное мнение оказывалось не на его стороне.

Все то, что я знал о Юрии Карпове, не было для него секретом. Не могу утверждать, что мнение товарищей и мое были ему безразличны. Прежде, наверное, да. Прежде его не взволновали бы ни реверансы с моей стороны, ни нотации, ни добрые или гневные слова по поводу его характера, а взволновала бы только реальная помощь, от которой зависела судьба его диссертации. Но теперь, когда все мы уже основательно выварились в происходящих событиях, что-то случилось с Юрием, что-то сломалось в нем — или выпрямилось? — возможно, из-за конфликта, который он очень болезненно переживал? — не буду гадать раньше времени. Скажу только, что однажды, войдя ко мне в комнату, он удивил меня напряженной улыбкой и вопросом, который никак не вязался с образом, нарисованным моим воображением: «Ну как вам мой портрет? Очень или так?» — «Эскиз! — ответил я. — Какой портрет? Портреты будут после…»

Кстати, внешне Карпов был молодым человеком, сошедшим с плаката, на котором призывал вступать в ДОСААФ или подписываться на «Комсомольскую правду».

На следующий день мэнээсы должны были уезжать из Областного на станцию. Игнатьеву предстояло задержаться, чтобы сделать кое-какие дела в городе, но утром ноги сами привели его к директору института. Николай Ильич Мыло принял начальника станции, и тот сказал ему, что Карпов самолично отправил работу на отзыв Гильдину: не задержать ли отпуск до получения ответа, а то как бы не сесть в лужу? Мыло поморщился, но ввязываться не стал: «Решайте сами».

В гостинице мэнээсов уже не было: улетели. Весь день Игнатьев прокрутился в делах, а вечером ему позвонил со станции главный бухгалтер. Это был тертый калач, и начальник его ценил за отменную сообразительность. Бухгалтер сказал, что мэнээсы благополучно прибыли и что Карпов предъявил приказ об отпуске и требует денег. «Какой приказ?!» — удивился Игнатьев. «Подписанный Рыкчуном», — ответил бухгалтер.

«Ах, как ловко они задумали! — этих слов Игнатьев бухгалтеру не сказал. Рыкчун, официально занимая пост заместителя начальника станции, имел право, стервец, в отсутствие Игнатьева подписывать денежные документы… — Сговорились! Обошли на повороте! Ну, гангстеры!» А в трубку сказал: «Слышь? До моего приезда денег не давать!»

Забегая вперед, скажу, что этим распоряжением Игнатьев поджег бикфордов шнур, другой конец которого соединялся с пороховой бочкой. Правда, он не знал, что еще вчера вечером, вернувшись из его номера к себе, Карпов сказал Рыкчуну: «Вадька, если мне не дадут отпуск, я взорву станцию!» — но Игнатьев должен был учитывать психологию Карпова и точно знать критическую массу, нарушение которой вызывает взрыв. Увы, как малоопытный игрок, он смотрел только в свои карты, что было, конечно, честно, но рискованно. Я сказал «честно» и подумал, что сказал зря. Ну зачем, собственно говоря, Игнатьеву понадобилось задерживать отпуск Карпову, если идею отпуска он сам же и породил? Не зависть ли к молодому коллеге, который оказался удачливее его, взяла верх? Когда в душе начинает шевелиться не ангел, а сатана, подсказывая слова и поступки, честность уходит на второй план…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Так или иначе, распоряжение бухгалтеру было отдано, и Игнатьев несколько минут соображал, что делать дальше. Ему было ясно, что Карпов может и плюнуть на деньги, хотя они и немалые, собрать «с миру по нитке» и все же махнуть в Москву: в конце концов, официально приказ об отпуске был подписан. Как его отменить? Вот прямо так: телефонограммой из Областного? А какие для этого формальные основания? Одно дело — не подписывать приказ: тут затяжка возможна и без объяснений. Другое — отменить приказ: здесь мотивы необходимы.

Оставался один неиспользованный ход: Диаров. К нему и направил свои стопы начальник станции, не подозревая о том, что Диаров в это же самое время искал встречи с Игнатьевым.

Сергей Зурабович тоже почувствовал, что переборщил: стремительный взлет Карпова был опасен, рождал конкурентоспособного ученого, и если уж подрезать ему крылья, то сейчас, потом будет поздно. Кроме того, почему бы не оплатить счет, который Диаров мог предъявить Карпову сразу после ученого совета? Он отложил тогда это дело на потом, но «потом» уже наступило, тем более Диаров узнал от директора института, что Карпов самовольно отправил работу на рецензию Гильдину. Вот болван! Сергей Зурабович не то чтобы испугался за свою репутацию, а просто задумался о ней. Уж кто-кто, а он определенно знал, что отзыв Гильдина будет отрицательным. Сам Диаров писал «блестящую» рецензию для внутреннего пользования и из чисто тактических соображений, для «широкого плавания» она не предназначалась. Но как только работа Карпова выходила за пределы института, да еще в том виде, в каком была написана, престиж рецензента Диарова мог дать трещину… Потеря не бог весть какая, но все же потеря, а не приобретение? Позже, разговаривая с Мариной Григо, Диаров на ее вопрос: «Зачем вы написали такой отзыв, а теперь воюете с работой Карпова?» — полушутя ответил: «А может, я пьяным его писал!» Профессору Гильдину так не ответишь.

Короче говоря, пришла пора тормозить. Что для этого нужно? Срочно собрать научно-технический совет станции и в присутствии Диарова — непременно в его присутствии и по его инициативе, отразив инициативу в протоколе! — накидать Карпову кучу замечаний, по исправлении которых можно будет признать работу истинно «диссертабельной». Для этого — стоп, нельзя давать ему отпуск! Игнатьев, разумеется, пешка, типичный хозяйственник, но как от начальника станции от него кое-что будет зависеть.

И потому Диаров поторопился к Игнатьеву в гостиницу.

Они встретились на середине пути. Им хватило нескольких минут, чтобы понять друг друга и договориться. Два ручейка слились в один поток, он подхватил директора института, освободив его от ненужных сомнений. По распоряжению Николая Ильича Мыло в Областной был срочно вызван для «накачки» Вадим Рыкчун, а его приказ об отпуске Карпова «исполнением задержан». На какой срок? До выяснения. До выяснения чего? Неизвестно.

Сработала одна шестеренка, от нее другая, третья, и вместо жар-птицы у Карпова в руках не осталось и перышка.

Читатель может представить себе, как он взъярился.

Знали бы Диаров с Игнатьевым, к чему это приведет, они не стали бы вырывать у Карпова поездку в Москву: овчинка, право же, не стоила выделки. Добавлю к сказанному, что Карпов был убежден: «художественный руководитель» инсинуаций — Игнатьев. Об участии в этом деле Диарова он тогда еще не знал.

11. «И-ДЕ-Я НАХОЖУСЬ?!»

К моменту, когда Карпов вернулся из Областного на станцию — точнее говоря, прилетел на крыльях надежды, — «мерзлотка» уже окончательно созрела в своем недовольстве Игнатьевым. Роптали буквально все, и мэнээсы, и лаборанты, и даже рабочие, но по мелочам, разрозненно, шушукаясь по коридорам. Атмосфера была «неважнецкой», как выразился самый уравновешенный из мэнээсов Гурышев и, кстати сказать, самый занятой из них в этот период: он упоенно возился с организацией химлаборатории, решив сделать ее «образцово никому не показательной». Но если даже Алеша Гурышев, очень далекий от взрыва человек, мог однажды после разговора с Игнатьевым ворваться в комнату Марины Григо со словами: «Идея! И-де-я нахожусь?!» — это значило, что обстановка действительно накалилась до предела.