Явление народу - Вячеслав Морочко

В самом деле, скоро он «подкатил» на такси. Предоставил ей место на заднем сидении, сам остался с шофером и, напуская таинственность, всю дорогу молчал. Она решила не трогать брата расспросами.

Машина долго петляла по городу. Промелькнуло знакомое темное здание стародворянской постройки. Такси повернуло, объезжая кирпичную стену, еще раз свернуло и встало. Иван расплатился с шофером, взял из багажника сумку, сморщив лицо, подмигнул в небе солнышку и направился к двери. Они долго брели галереей – длинным гулким проходом, соединявшим собой корпуса. А мимо шли люди в белых халатах и больничных пижамах… Марина Васильевна вспомнила, что уже приходила сюда лет тринадцать назад вместе с Анною к брату, которого тут выручали от белой горячки. «Господи! Да ведь это – дурдом?! – догадалась она. – Вот куда он меня заманил?» Не хотелось смотреть на людей, но какая-то сила заставляла ее это делать. Первым попался заросший старик у подъезда – во взгляде застывшая боль и вопрос, не имевший ответа. В глазах остальных попадавшихся встречных людей, во фланелевых желтых пижамах, она неожиданно разглядела свое отражение, – стало ей не по себе.

Ковалев обернулся, спросил: «Узнаешь?» Она не ответила, но подумала: «Это – ловушка! Но лучше… не суетиться». Сжав губы, Марина Васильевна продолжала идти рядом с братом. В конце галереи, поднявшись по лестнице и пройдя коридор, Иван постучался в белую дверь, не дождавшись ответа, сунулся внутрь и гаркнул, краснея с натуги: «Григорий Борисыч, прибыли! Как договаривались!»

Проходя в кабинет, Марина Васильевна бросила на Ковалева испепеляющий взгляд. Он шепнул: «Не сердись! Для тебя же стараюсь!» Она поздоровалась, не поднимая глаза, когда разрешили, присела на краешек стула – ноги вместе, руки ладонями вниз – на коленях. Ивана отправили ждать в коридор. Выходя. Ковалев подмигнул, мол, держись, но она в его сторону не посмотрела.

В углу за массивным столом лицом к двери сидел и царапал пером по бумаге плешивенький «бегемотик» в белом халате. Он извинился, не отрываясь от дела: «Простите, я скоро освобожусь».

– Ради бога, Григорий Борисович, не торопитесь, – разрешила Марина Васильевна. – Мне спешить некуда.

– «Выстрелив» взглядом поверх толстых очков, человек застрочил торопливее, так что губа его от усердия потянулась к кончику носа.

Пауза давала возможность настроиться и оглядеться. Кроме стола и кресла здесь было несколько стульев, два окошка, выходящих в больничный сад, затененных кронами близстоящих деревьев, а на стене между ними – картина… Хотя полотно висело не близко и немного отсвечивало, женщина напрягала зрачки: ей почудилось что-то знакомое.

– Должен предупредить, – неожиданно резко откинувшись в кресле, зарокотал Григорий Борисович, если ваш братец сегодня же к нам не поступит, завтра может быть поздно!

– Везет мне на важных кривляк. – подумала женщина.

– Теперь что касается вас… – продолжал Григорий Борисович. – Вчера Ковалев наговорил мне по телефону кучу «страстей-мордастей». Признаться, я половины не понял. Кстати, вы знали, куда вас везут?

– Знала бы, – не поехала!

– Так я и думал! Вот прохиндей! – возмутился толстяк. – Теперь вы, не захотите со мной поделиться! – Большеголовый и крупнозадый, он выплыл из кресла, покачиваясь, приблизился к одному из окошек, спиной к посетительнице, и неожиданно для себя она предложила: «Если вы сами не против, – я поделюсь».

– Так сделайте милость, Марина Васильевна. И извините, я нынче устал. У меня мало времени. Будьте добры, расскажите, что вас беспокоит. И, если можно, – короче.

Она начала. Говорила спокойным учительским тоном с легкой хрипотцей. В речи не было жалобы, – лишь констатация фактов. Поблескивая заплешинами и «лобазами» щек, врач все еще был к ней спиной, хотя она чувствовала, что каждое слово им взвешивается на незримых весах. Мысли рождались без всякой натуги, выстраиваясь по нарастающей силе. Голос не дрогнул. Только в финале перехватило дыхание: снова в который уже раз – убедилась в своей правоте. Неожиданно, врач обернулся, побледневший с губами кружочком, он выдохнул: «Боже мой, это же страшно!» Марина Васильевна повторялась: бывает – высказался, а тебя еще слушают, и ты не можешь остановиться.

– Ракеты на старте в готовности к пуску, и это уже – не простая угроза, – почти совершившийся факт. Нас как будто уже подвели к страшной яме… Осталось скомандовать: «Залп!»

– Это так! – простонал толстячок. – Вот уж и с предохранителей снято! Поверьте, со мной это было! В одиннадцать лет в оккупации, под Могилевом, меня расстреляли – нас всех, всю семью, всех родных… Стрелявшие разговаривали (если можно это назвать разговором) по-русски. На недобитых не тратили пули, а засыпали живьем. Никогда не забуду, как кричала сестра, умирая. Думал, с этим, нельзя будет жить… Той же ночью с пробитой ключицею выполз из ямы… один. И живу!

– Ладно, мы-то пожили! – она перебила его. – Но детей-то за что?! Как подумаешь, – сердце заходится! «Люди! – хочется крикнуть. – Постойте! Куда вы несетесь? Смотрите! Ведь это – конец! Что-то надо немедленно делать! Сегодня! Сейчас! Если только не поздно уже…»

Заложив руки за спину, мерил доктор шагами дорожку от двери к столу и казался теперь выше ростом. Потом, стоя боком к Марине Васильевне, он закурил, торопливо затягиваясь, будто что-то высматривал за оконным стеклом. Но она понимала. он смотрит не в сад, а в себя самого, в свои «размороженные» воспоминания.

– Часто думаю о московском Метро, – врач нарушил молчание. – Под землей славно думается. Даже можно представить…, как будто все то, о чем сказано тут, совершилось…, а где-нибудь в джунглях на островах или в непроходимых горах сохранилось отсталое племя, которому суждено расселиться, открыть себе Бога, пророков, огонь, колесо, доказать, что Земля – это шар, а людишки – потомки приматов. Минуют века, и… пытливых потянет на «мертвые плато» с «лунным ландшафтом». И там они станут бурить и копать, пока не упрутся вдруг… в мрамор Подземки. Шаг за шагом, от станции к станции им предстоит открывать «неизвестную жизнь», как мы, в свое время, искали ее на развалинах Месопотамии… И все же, Марина Васильевна, несмотря ни на что… – врач круто переменил интонацию. – Есть смысл надеяться! Только надеяться! Что же еще? Вы когда-нибудь раньше могли бы представить себя в этом доме?

– Естественно, нет!

– И однако вы – здесь, вопреки всякой логике! Вы доказали, что «плод окаянный» созрел и готов нам свалится на голову, что другого уже не дано, – остается лишь ждать… Но мы ждем уже где-то три тысячи лет «со дня на день», когда же придет «конец света»! Конечно же, вы уличите меня в непоследовательности… Уверяю вас, наши больные иной раз – последовательнее нормальных людей. В приверженности окаменевшим порядкам и заключается их нездоровье. Застывшее – обречено! – погасив сигарету и, усевшись на стуле верхом, врач добавил: «И я скажу больше: непредугаданность свойственна именно „здравому смыслу“. А без нее… нет надежды!»

– На кого ж нам надеяться?! – поразилась Марина Васильевна.

– На тех, главным образом, кто не «вторит зады», а ищет собственный путь! Без конца!

На спинке массивного стула лежали одна на другой две пухлых руки. А сверху покоился бритый мужской подбородок. Из-под мохнатых бровей глядели большие глаза, и женщина залюбовалась их карей печалью. Выдержав паузу, врач продолжал: «Я, наверно не должен был вам говорить… Но, я вижу, вы умная женщина, понимаете… Я – лишь нарколог, однако могу сказать твердо, вы совершенно здоровы. Есть разновидность пытливых людей, которые видят повсюду „тревожные знаки“. Это вызвано одиночеством на людях. Благотворное общество – редкое счастье. Искусство, получать удовольствие от контактов с другими, относится к высшему пилотажу души. И если я долго не бываю с друзьями или хорошими книгами, – чувствую, что теряю опору.»

Нарколог поднялся, спрятал руки в карманы, вернулся к столу, продолжая вещать, пару раз удивленно взглянул на картину, висевшую на стене между окон, как будто видел впервые, хмыкнул с досады: похоже, картина мешала ему. Но, увлекшись мыслями вслух, – очень скоро забыл про нее.

«Роскошь общения» – раньше Марина Васильевна поражалась коварству мерзавцев, придумавших эту иезуитскую формулу, где под «роскошью» понималось «бесцельное провождение времени», но открыла теперь для себя, что общение может, действительно, доставлять удовольствие. Оказывается, все зависело – «с кем». Ей просто не приходилось общаться «с кем – надо».

Для нее сейчас было важно не что, а как говорил человек. Фразы, до этого раздражавшие вычурностью, обрели вдруг иное звучание. Модуляции голоса вызывали волны тепла. Ее собеседник, казалось, был чародей. Она любовалась его умным славным лицом, мягкостью и природным изяществом жестов. Врач погрузил себя в кресло, вздохнул, но взглянув на ручные часы, вскочил и, меря пространство шагами, заговорил торопливее: «Люди живут в неустойчивом – или, как выражаются физики, вы же физик, – „динамическом“ равновесии. Прежде жестокости мира уравновешивались „МИЛОСЕРДИЕМ ЖЕНЩИНЫ“.»