Яр - Сергей Есенин

— Лучше Фильке пойду подсоблю, — сказал он, надевая картуз и затягивая шарф.

Когда Ваньчок вышел, Карев поднял на Лимпиаду глаза.

— Идешь? — спросил глухо он. — Я ухожу послезавтра. Пойдем. Жалеть нечего.

Лимпиада свесила голову и тихо, безжизненно прошептала:

— Иди, я не пойду.

— Прощай. Больше, я думаю, говорить тебе нечего.

Лимпиада загородила ему дорогу и повисла, схватившись за него, на руках:

— Не уходи, милый Костя, — ради всего святого, пожалей меня.

— Нет, я не могу оставаться, — сказал Карев и отдернул ее руку.

На пороге показался Филипп.

— Ты что ж, совсем уходишь?

— Да, совсем, проститься зайду. Не поминайте лихом, а если сделал чего плохого, то прошу прощенья…

Когда Карев ушел, Лимпиада проводила Филиппа к Ваньчку, а сама побежала на мельницу.

Хата была заперта, и на крыльце на скамейке лежала пустая пороховница.

«Куда же ушел?» — подумала она и повернула обратно. Вечерело. Оступилась в колею и вдруг, задрожав, почувствовала, что под сердцем зашевелился ребенок.

— Ох! — вскрикнула тихо и глухо, побежала к дому, щеки горели, платок соскочил на плечи, но она бежала и ничего не замечала.

В открытых глазах застыл ужас, губы подергивались как бы от боли.

Прибежала и, запыхавшись, села у окна.

«Зачем же я бежала? Господи, откуда эта напасть? Что делать мне… что делать?..»

Думы вспыхивали пламенем и, как разбившаяся на плесе волна, замирали.

«Вытравить, избавиться», — мелькнула мысль. Она поспешно подбежала к печурке.

«Преступница», — шептал какой-то голос и колол, как шилом, в голову.

«Господи, — упала она перед иконой, — научи!»

На брусе — для мора тараканов, в синей бумажке, — в глаза ей бросилась спорынья.

С лихорадочной дрожью наскребла спичек и смешала с спорыньей.

Когда цедила из самовара воду, в ней была какая-то неведомая ей дотоле решимость.

Без страха поднесла к губам запенившуюся влагу и выпила.

Чашка, разбившись, зазвенела осколками, и, свалившись на пол плашмя, Лимпиада забилась, как в судороге.

Волосы, сбившись тонкими прядями, рассыпались по полу и окропились бившей клочьями с губ пеной. Под окном ворковали голуби, и затихший бор шептался о чем-то зловещем.

Лицо ее было как мел, и на нем отражалась лесная зеленая дремь.

Филипп не поехал к Ваньчку, он встретил чухлинского старосту и пошел оглядывать намеднишнюю вырубку.

Щепа пахла ладаном, на голых корнях в вырубях сверкала вода.

— Тут надо бы примерить, — сказал староста. — Сбегай-ка до дому за рулеткой.

Филипп сломил ветку калинника и побег к сторожке.

Чукан, свернувшись в кольцо у ворот, хотел схватить его за ногу.

В голову ударило мертвечиной, на полу в луже крови валялась Лимпиада — и около нее разбитая чашка.

— Отравилась!.. — крикнул, как журавль перед смертью, и побежал к колодцу за холодной водой.

Поливал ей на грудь, пальцем разжимал стиснутые зубы.

Холодел.

Склонившись на колени, закрылся руками и заголосил по-бабьему.

— Ой, не ходила бы девка до мельника, не развивала бы свою кудрявую косу, не выскакивала бы в одной сорочке по ночам, не теряла бы свою девичью честь.

Ползал, подымал осколки чашки и подносил к носу.

— Ох ты, бесталанная головушка, при тебе спорынья в поле вызрела, и на погибель ты свою ее пожинала.

Ваньчок трепал за ухо своего подпаска.

— Ты опять, негодяй, потерял ярку. Ищи, харя твоя поганая, до смерти захлыщу.

— Я, дя-аденька, ни при чем, — плакал Юшка. — Вот те Христос, не виноват…

— Я те, сволочь, покажу, как отказываться. Ишь сопляк какой подхалимный!

Возбужденный опять неудачей, напился к вечеру пьян и поехал опять сватать Лимпиаду.

Около околицы ему послышалось, что Филипп поет песню.

Он слез с телеги и, качаясь, выгаркивал осипло «Веревочку»:

Эх, да как на этой на веревочке

Жизнь покончит молодец…

С концом песни ввалился в избу и остолбенел.

— Это он! — крикнул с брызгами пены у рта. — Это он… Он яр поджег, дымом задвашил…

Красные глаза увидели прислоненную к запечью берданку.

Голова кружилась безумием и хмелем.

Схватив берданку, осмотрел заряды и выбежал на дорогу.

Ветер ерошил на непокрытой голове волосы и спускал на глаза.

Хвои шумели.

Вечерело. Карев ходил набрать грибов. Заготавливал на отход.

Шел с грустной думой о Лимпиаде и незаметно подошел к дому.

В хате светился огонь, и на полу сырой картошкой играл кот.

На крыльце он увидел темную тень и подумал, что его кто-то ожидает.

Прислоненная к перилам тень взмахнула ружьем.

«Филипп, — подумал Карев, — на охоту, видно, напоследок зовет…»

Грянул выстрел, и, почуял, как что-то кольнуло его и разлилось теплом.

Упал… по телу пробегла дремная слабость. Показалось еще теплее, но вдруг к горлу хлынуло как бы расплавленное олово, и, не имея силы вздохнуть, он забился, как косач.

Стихало… От дороги слышались удаляющиеся шаги. Месяц, выкатившись из-за бугра долины, залил лунью крыльцо и крышу.

— Ку-гу, ку-гу… — шомонила за мельницей сова.

1915 г.

СЛОВАРЬ МЕСТНЫХ РЯЗАНСКИХ НАРЕЧИЙ

Составлен А.А. Есениной. Приводится с некоторыми сокращениями.

Артус — просфора, освященная в первый день пасхи.

Бочаг — яма на дне реки, омут.

Брус — крайний ряд кирпичей у чела печи.

Брусница — деревянный футляр для точильного бруса. Во время работы привязывается ремнем за спину косца.

Бурыга — ухаба, рытвина.

Бучень — птица выпь.

Воронок — медовая брага с хмелем.

Выбень — выбитое место.

Вяхирь — сетчатый кошель для сена.

Гребать — брезговать.

Грядки — две продольные жерди, образующие края кузова провозки.

Донце — дощечка со специальной рамкой, на которую садится пряха, вставляя в нее гребень или кудель.

Жарница — глиняная миска для запеканов.

Забурукал — глухо, невнятно заворчал, забормотал.

Задвашить — задушить.

«Заря-зоряница…» — заговор от бессонницы. Есенин слышал его от матери.

Засемать — засуетиться, зачастить ногами.

Засычка (норовить в засычку) — задираться, ввязываться в драку, скандал.

Захряслый — затверделый.

Зубок — подарок новорожденному.

Калпушка — детский чепчик.

Кочетыг — тупое, широкое, плоское шило для плетения лаптей и кошелей.

Кулага — заварное жидкое тесто из ржаной муки с солодом.

Лоск — лог, лощина или низкое место в поле.

Лушник — ситный хлеб, испеченный с луком, пережаренным в масле.

Мотальник — приспособление в прялке для сматывания пряжи.

Мускорно — трудно, кропотливо.

Мухортая — захудалая.

Наянно — навязчиво.

Нехолявый — неопрятный, неряшливый.

Ободнять — рассветать.

Оборки (оборы) — веревочные завязки у лаптей.

Оброть — недоуздок, конская узда без удил, с одним поводом для привязи.

Окадычиться — умереть.

Олахарь — обалдуй, непутевый.

Падина — настил из хвороста под стога сена.

Попки — связанные пучки ржаной соломы, кладущиеся на верх соломенной крыши.

Постная — круглая корзиночка, плетенная из соломы, перевитой мелким лозняком. В ней держат муку и в нее же кладут, как в форму, хлебное тесто для подхода.

Поязать — обещать.

Путро — месиво с мучными высевками для скота.

Пьяника — лесная ягодка (голубика).

Пятерик — бревно, из которого можно напилить пять поленьев.

Разепа — разиня.

Саламата — кушанье, приготовленное из поджаренной муки с маслом.

Сиверга (сиверка) — холодная мокрая погода при северном ветре.

Суровика — лесная ягода.

Тудылича — в том месте, в той стороне; или — не теперь, не сейчас.

Тужильная косынка — белая косынка, которой женщины покрывают головы в особо горестные дни — дни похорон и поминания близких людей.

Ушук — мгла.

Хрестец (крестец) — убранный хлеб подсчитывается копнами и крестцами. В копне пятьдесят два снопа, в крестце — тринадцать. В полях хлеб укладывается по двенадцать снопов крест-накрест и накрывается сверху тринадцатым. Отсюда и название — крестец.

Хруп — жесткий, крупный помол муки.

Хрындучить — ерепениться, куражиться.

Цибицы — чибисы.

Чапыга (чапыжник) — частый кустарник, непроходимая чаща.

Чимерика (чемерица) — луговая трава с толстым стеблем и с широкими листьями.

Чичер — резкий холодный ветер.

Шалыган — шалун, бездельник.

Шомонить — лезть, заглядывать, шуметь, наговаривать.