Истоки - Ярослав Кратохвил

— Это что?

— Иван, — объяснил Гринчук.

— Так ты Иван? — воскликнул Мельч. — Прелестное имя. И сам молодец! И не стыдно тебе быть москалем? Ты откуда, Иван?

Гринчук по-русски повторил вопрос.

— Из Москвы, — объявил Иван, утирая нос.

— Далеко она?

— Недалеко. Верст двести.

— Ну, совсем рукой подать, — весело подхватил Гринчук. — Вот так совпадение! А знаешь ли, Иван, мы ведь туда и едем. Говорили, жинка твоя скучает…

— Гыы, — расплылось красное лицо Ивана. — Баб у нас много, про всех хватит. Вы к нашим, мы к вашим!

За такой ответ, переведенный ко всеобщему веселью, Мельч наградил Ивана сигаретой.

— Харашо! Ничево! — смеясь, промолвил он.

Гринчук непринужденно повернулся спиной к лейтенанту Томану, который только сейчас поднялся с нар. И все-таки Томан начал было:

— Россия…

Офицеры сделали вид, будто никакого Томана тут и нет, а Гринчук на первом же слове разбил его попытку вмешаться в разговор.

— Эй, Иван Иваныч, земляк! — воскликнул он. — Россия-то большая, порядку в ней лишь нет — так? У нас это каждый ребенок знает. Смотри, Иван, вот я украинец. И здесь — наша Украина, верно?

— Украина, она и есть Украина.

Иван сжимал губами дареную сигарету и соображал, у кого бы попросить огоньку. Он огляделся и, заметив Томана, обратился к нему.

Пока Томан давал Ивану прикурить, офицеры молча смотрели в сторону. Но только Иван жадно затянулся, возобновили беседу с ним.

— Иван, царь-батюшка бежит, но ты, как я погляжу, парень умный. Скажи, пошел бы ты к нам в плен?

— Гы-ы… Кому ж охота помирать-то! Гы-ы… — хитро ухмыльнулся Иван. — Вот вы ведь тоже в плен пошли. В плену-то хоть голова цела…

Гринчук опять поспешил оттеснить Томана от стоявших вокруг Ивана, но слов Томана он заслонить не мог.

— Каж-дый… боится смер-ти… и офицеры, — тщательно выговаривая русские слова, сказал Томан из-за спины Гринчука.

Тот нарочно помолчал, потом со злорадной четкостью перевел эти слова на немецкий и с деланным безразличием снова пустился в разговор.

— Иван, земляк! — хлопнул он солдата по плечу. — Скажи-ка нашему господину капитану, будет опять революция? Как в японскую, а?

— Да что… Будет, видать…

— А когда будет?

— Леший ее знает. Может, сразу… как войну кончим.

— Ну, это будет поздно, Иван. Этак тебя на войне и убить успеют.

Иван выплюнул табачные крошки, попавшие на язык. Потом глубоко затянулся и с минуту лениво смотрел на полоски полей, мелькающие, как спицы огромного колеса. Вдоль железнодорожной насыпи, рядом с поездом, катилась телега. Ленивое лицо Ивана вдруг озарилось беспечным озорством.

— Эй, дядя! — заорал он. — Поддай! Кто скорее? Ха-ха-ха!

Когда телега, отстав, скрылась из глаз, Иван впал в прежнее безучастное состояние и, поглядев искоса на Гринчука, сказал:

— У вас, господин, офицеры не то, что наши. С нашими-то потолкуй поди! У вас легко революцию делать.

Гринчук перевел это, и офицеры неудержимо расхохотались.

— Эх, Иван, земляк, нам революцию делать не надо. У нас, Иван, свобода. Дай вам бог такого царя, как наш. Он воюет за то, чтоб наша свобода была и у вас.

Иван устало зевнул и оглянулся, отыскивая свободное местечко на нарах — сесть. — А у нас, — он еще зевнул, — полиция есть…

— У нас тоже… Австрий-ская, — опять подал голос Томан.

— Тьфу! — обозлился Гринчук, забывший на сей раз повернуть к нему спину.

Он даже побагровел до корней волос и несколько секунд, казалось, задыхался. В эту минуту всем очень хотелось, чтоб вагон остановился и можно было бы разойтись.

10

Едва Иозеф Беранек сделал несколько шагов с офицерскими котелками, как почувствовал на своем плече чью-то руку.

— Куда же вы задевались?

Беранек оглянулся и сразу стал серьезным.

— Ну, вот он я, — сдержанно ответил он и прибавил шагу.

Он шел, полусогнув тощие ноги — как измученная лошадь на пахоте.

Плотная стена спин перед кранами заставила его остановиться. Беранек, хоть и не оглядывался больше, чувствовал сзади этого задиру.

— Как зовут-то тебя?

— Меня?.. Беранек.

— А до армии кем был?

— Я?.. Кучер.

Беранек увернулся от какого-то человека и протолкался глубже в толпу.

— А унтер ваш кто?

— Унтер-офицер? Он — учитель.

Беранек уже раз десять уступал кому-то дорогу, раз десять пытался ввинтиться в толпу в поисках местечка, где мог бы перевести дух от этих расспросов.

— А лихой у вас лейтенант! Говорят, он целую роту к русским привел!

Тут Беранек круто повернулся:

— Ну и глупости болтают! Благо его тут нету… А в плен он попал точно так же, как и вы, и все прочие! Мог бы убежать — и убежал бы, как все.

— Ладно, ладно, не ершись, тоже сыщика нашел!

Беранек демонстративно оглянулся на офицерские вагоны. Младшие офицеры уже умывались, сливая друг другу. Беранек энергично начал пробиваться вперед.

— А работал где?

— Я? Как это где?

— Ну, до армии-то?

— До армии? Да вы все равно не знаете. В императорском имении.

Последние слова Беранек произнес многозначительно. Назойливый собеседник посмотрел на него с явным уважением.

— Тогда тебе хорошо, — сказал он. — Наверняка домой поедешь.

— Я нашего барина вожу.

С этими словами Беранек выискал взглядом в толпе двух кадетов и, хотя они вовсе на него не смотрели, издали откозырял им с гордым рвением.

— А меня Гавлом звать, — не отставал любопытный. — Работал в Праге, на Манинах [75]. Да для меня-то работа везде сыщется. После войны еще просить будут: людей-то повыбьет, а работы много наберется… Вон бойня какая…

— Это верно…

Гавел увязался за Беранеком, спешившим назад, но, завидев унтер-офицера Бауэра, с возмутительной уверенностью вспрыгнул к нему в вагон.

* * *

Бауэр, о котором уже было известно, что он по профессии учитель, сидел, окруженный пленными, у самых дверей теплушки. Он читал вслух русские надписи; чехов забавляли непривычные русские буквы и что-то непостижимо родное, мелькающее порой в звучании слов. А Бауэр умел еще и объяснить многое из того, что их окружало. Интересные вещи продолжал он рассказывать и тогда уже, когда перед ними в беспокойном однообразии поплыли, утомительно чередуясь, зеленые леса, поля и пустоши, одинаково серые, беспорядочно разбросанные деревни и одинаково унылые в своей пестроте большие стада коров.

Беранек, недовольный тем, что Гавел занял место возле его взводного, пристроился к неразговорчивому крестьянину, которого со вчерашнего уже вечера величал «пан Вашик». Они степенно беседовали о полях, проплывавших мимо, в то время как остальные, подстегнутые объяснениями Бауэра, выхвалялись своими знаниями и наперегонки спешили выложить все, что когда-либо слышали, читали или учили о России. Бауэр же спокойно выслушивал всех, поправлял и дополнял их сведения.

Под конец он как бы мимоходом заметил:

— Надо знать — Россия величайшая империя в мире.

— А как велика-то?

— Двадцать два с половиной миллиона квадратных километров.

Эта цифра ничего не говорила.

— А в Австрии сколько?

— Полмиллиона с лишком: точнее, шестьсот двадцать пять тысяч.

Несколько солдат невольно расхохотались; но один тщедушный и очень подвижный пленный будто бы обиделся этим смехом.

— Великан, да на глиняных ногах! — хмыкнул он.

Смеявшиеся подняли брови, замолчали — осторожности ради. Впрочем, все давно заметили, что этот тщедушный человечек всякой, даже очень сдержанной похвале великой славянской державе противопоставляет преимущества Германии. Делал он это с простодушной уверенностью в своей правоте. Как выяснилось, он был портным и объездил почти все крупные города Германии. Он любил приводить цифры. В сопоставлении с его опытом и с цифрами, которые он выбрасывал, как игрок карты, осторожные и общие слова о России не могли не казаться пустыми.

— Сколько в России населения? — спросил Гавел, умышленно пойдя с этого козыря.

— Сто тридцать миллионов.

— Сколько?! — закричали его сторонники, изображая недоверчивое удивление и плохо скрывая свой восторг.

Бауэр с безразличием специалиста повторил:

— Сто тридцать миллионов.

Наступило молчание.

Потом Гавел торжествующе бросил портному:

— Ну что? Много славян-то, а? Как мух!

— А немцев сколько?

— Шестьдесят миллионов.

— После этого куда же мы лезем-то!

Стали насмехаться над портным, сознавая себя в большинстве. И хотя фамилия портного была вполне славянская — Райныш, его обозвали «немцем» и, распалясь, все жарче нападали на него. Вдруг, в разгар шума, Гавел крикнул: