Не моргай! - Джош Аллен

волосы, когда-то мягкие и волнистые, сейчас были плотными и спутанными в один комок. Лиана потянулась за листком, и её пальцы оставили на бумаге небольшие жирные пятна. В верхней части задания была строка для имени. Лиана полезла в рюкзак за карандашом, но вместо него вытащила тот самый фломастер.

Каким-то образом она совершенно про него забыла. Девочка была так сосредоточена на лианах, так сосредоточена на избавлении от них, что даже не прикоснулась к фломастеру с тех пор.

А он всё это время был тут, в рюкзаке.

Она положила фломастер на парту и закатала рукав, чтобы проверить лозу на руке, уже, наверное, в тысячный раз. С её кожи хлопьями осыпалась грязь. Лиана наклонилась ближе и присмотрелась. Девочка моргнула. Она не могла в это поверить.

Лиана у неё на руке исчезла.

Да, лиана исчезла. Она полностью, чудесным образом исчезла.

Она проверила каждую тетрадь и папку, вытаскивая их из рюкзака одну за другой.

На них ничего не было, даже едва заметных линий.

На её руке можно было рассмотреть только кожу – жирную, грязную кожу.

Девочка закрыла глаза и глубоко выдохнула.

«Вот и всё», – подумала она. Она сдержала накатывающие слёзы. Лиана думала о том, как придёт домой и примет душ, о том, как повернёт ручки крана, встанет под струю воды и позволит воде стекать с неё мутными потоками. Она будет стоять так целый час. Она наверстает упущенное за эти двадцать три дня. Даже если кончится горячая вода, она всё равно будет снова и снова намыливать голову шампунем. Она будет тереть кожу жёсткой щеткой и израсходует целый кусок мыла. Нет, два куска. А затем она использует гель для душа – всё, что сможет найти, – и скраб для лица против прыщей, и пригоршни кондиционера. И когда последние корки грязи сойдут слоями и уплывут в канализацию, когда она будет, наконец, чистая, она наденет свежевыстиранную одежду, обнимет маму и попросит прощения – ведь она так сожалеет – и позволит маме часами обнимать её и вдыхать её мыльный, душистый аромат.

И тогда всё снова придёт в норму. И может, прекратятся перешёптывания за её спиной. И эти шутки. И затыкание носа при виде её.

И может быть, со временем даже Мэдисон и Кэрри вернутся к ней.

Девочка бросила последний взгляд на зеленовато-чёрный фломастер, с которого всё началось, нагнулась и положила его на пол под партой, и оттолкнула его ногой. Затем она снова полезла в рюкзак, нащупала карандаш и в том месте на листке с упражнением, где нужно было написать своё имя, она вывела пять чётких печатных букв.

Л-И-А-Н-А.

Ладушки-оладушки

Вот иду я домой из школы, шагаю по тротуару вдоль Магнолия-авеню и думаю о Каролине Спенсер, о её зелёных глазах и о том, как она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории. В последнее время я много думаю о Каролине Спенсер, её зелёных глазах и о том, как она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории, и, по правде говоря, это начинает казаться мне немного странным. Я бы с радостью думал о команде «Ред Сокс», хот-догах в Фенуэй-парке и бейсбольной перчатке, которую мне подарили на день рождения.

Но я не могу.

Я ведь уже говорил, что у Каролины Спенсер зелёные глаза? А вы знали, что она заправляет волосы за уши, когда отвечает на уроке истории?

Так что вот так. Я иду и на ходу пинаю камешки по тротуару, и говорю себе думать о бейсболе, о бейсболе, о бейсболе.

Бесполезно.

Потому что я также думаю о последних двух словах, которые я сказал Каролине Спенсер, – последних двух идиотских словах.

Я сказал:

– Ладушки-оладушки.

Без шуток. Я действительно сказал ей это. Каролине Спенсер.

Не думаю, что я вообще за всю свою жизнь кому-нибудь говорил эти слова: «ладушки-оладушки». Но теперь они крутятся у меня в голове, как будто на повторе.

Ладушки-оладушки. Ладушки-оладушки. Ладушки-оладушки.

Я такой идиот. А произошло вот что.

Когда в школе прозвенел последний звонок, я встал и закинул на плечо рюкзак.

А рядом со мной встала Каролина Спенсер.

Она убрала волосы за ухо, как обычно, и я в сотый раз подумал о том, что она ходит домой той же дорогой, что и я – мы живём на одной улице, – и вот я подумал, может, спросить у неё, не хочет ли она ходить домой вместе.

– Эй, Каролина, – окликнул я, и она повернулась. – Ты сейчас идёшь домой?

Она ответила не сразу. А может, и сразу, просто мне показалось, что я прождал её ответа целую вечность.

Прошло, наверное, часа два, и она наконец сказала: «Я бы хотела, но не могу. Сегодня вторник».

Я состроил гримасу, выражающую непонимание.

– По вторникам я остаюсь помогать мисс Сазерленд мыть губки для доски, – объяснила она.

Я не знал, что сказать дальше, поэтому мы оба просто секунду стояли, глядя друг на друга. У меня, казалось, распух язык, и я вроде даже начал немного потеть. Я тяжело сглотнул, а затем сказал это. Эти два идиотских слова.

– Ладушки-оладушки.

Естественно, Каролина как-то странно на меня посмотрела. И правда, как ещё можно было на меня посмотреть? Мы оба простояли так, как мне показалось, ещё целый час, а потом она сказала немного грустно: «Пока, Мэтт». Она повернулась и пошла к классной доске, где начала собирать губки.

Ладушки-оладушки?

Идиот.

Вот сейчас, пиная камушки по тротуару на Магнолия-авеню, я знаю, что должен был сказать вместо этого. Когда Каролина Спенсер ответила, что останется после школы, чтобы мыть губки, я должен был сказать:

«Вау, ты помогаешь мисс Сазерленд? Это круто. Я тебя подожду. Тогда тебе не придётся идти домой одной».

Я киваю. Ага. Вот что нужно было сказать. Идиот.

Я нахожу ещё один камешек и пинком отправляю его по тротуару в кусты.

Или, понимаю я, я должен был сказать:

«Я тоже останусь и помогу тебе».

Да. Вот что нужно было сказать. Это было бы идеально. Я должен был предложить ей помощь. Быть великодушным, заботливым, благородным. Да, это то самое слово. Вот каким я должен был быть.

Благородным.

Но нет.

– Ладушки-оладушки, – бормочу я вслух и легонько качаю головой. Откуда вообще взялись эти слова?

Я натыкаюсь на большой камешек. Он размером с четвертак, и я пинаю его изо всех сил.

Он отскакивает от тротуара и падает в канаву. Там он со звоном ударяется о что-то металлическое,