Рейтинговые книги
Читем онлайн Порнография - Витольд Гомбрович

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 34

Легкость, с какой женщины говорят «нет». Эта способность к отказу. Это «нет», которое у них всегда наготове, — и, когда они обнаруживают его в себе, они безжалостны. Но… неужели она была влюблена в Вацлава? Не этим ли объяснялась ее воздержанность? Я высказался в том смысле, что для Вацлава это было бы ударом, если бы он узнал о ее «прошлом» — он, который так ее уважает, и такой религиозный, с принципами. Я выразил надежду, что ему никто об этом не расскажет, лучше его избавить от этого… его, который верит в их духовное родство… Она перебила меня, сказав с обидой:

— А вы что же думаете? Что я безнравственная?

— У него католическая нравственность.

— И у меня. Ведь я католичка.

— Вот как! Вы ходите к причастию?

— Конечно!

— Вы верите в Бога? Искренне, по-католически?

— Если бы я не верила, то не ходила бы на исповедь и к причастию. Вы не думайте! Меня очень даже устраивают принципы моего будущего мужа. А его мать — почти моя мать. Вы увидите, что это за женщина! Для меня большая честь, что я вхожу в такую семью. — И после минутного молчания добавила, хлестнув вожжами лошадей: — По крайней мере, когда я за него выйду, то уже не буду блядовать.

Песок. Дорога. Под гору.

Грубость ее последних слов — что это? «Не буду блядовать». Могла бы выразиться поделикатней. Но в ее словах была двойственность. Они передавали стремление к чистоте, человеческому достоинству — но одновременно это прозвучало недостойно, унизительно по самой своей формулировке… и ободряюще… ободряюще и возбуждающе для меня… потому что это вновь сближало ее с Каролем, и опять, как тогда с Каролем, я почувствовал минутное замешательство — ведь от них ничего нельзя было узнать, потому что все, что они говорят, замышляют, чувствуют, всего лишь игра инстинктов, постоянное возбуждение, раздувание нарцистического самолюбования — и они первыми падают жертвами собственной обольстительности. Эта девочка? Эта девочка была не чем иным, как предложением себя, магнитом и соблазном, одним огромным стремлением нравиться, неустанным, гибким, мягким, всепоглощающим кокетством — даже сейчас, когда она сидела рядом со мной, в своем плащике, со своими маленькими, слишком маленькими ручками. «Когда я за него выйду, то уже не буду блядовать». Это прозвучало сурово, как клятва держать себя в ежовых рукавицах — для Вацлава, благодаря Вацлаву, — но было в этом как фамильярное, так и обольщающее признание в собственной слабости. Она соблазняла даже добродетелью… а далеко перед нами коляска, вкатывающаяся на вершину холма, и на козлах, рядом с кучером, — Кароль… Кароль… Кароль… На козлах. На холме. Далеко. Не знаю, то ли то, что он был «далеко», то ли то, что был «на холме»… но в этой схеме, в этой «подаче» Кароля, в этом его появлении таилось нечто, приводящее меня в бешенство, и я, взбешенный, сказал, указывая на него пальцем:

— Но червей-то вы любите с ним давить!

— Что вы прицепились к этому червяку? Он его придавил, ну и я тоже.

— Вы прекрасно знали, что червяк мучается!

— Что-то я вас не понимаю…

Снова ничего не ясно. Она сидела рядом со мной. Внезапно мне пришла мысль бросить все это — выйти из игры… Моя ситуация — это ситуация человека, который барахтается в эротизме, — нельзя же так! Я должен срочно заняться чем-то другим, более подходящим — заняться серьезными делами! Неужели так трудно вернуться к нормальному, такому привычному для меня состоянию, когда совсем другие предметы представляются интересными и важными, а такие забавы с молодежью становятся лишь достойными презрения? Но что же делать, если человек возбужден, любит собственное возбуждение, возбуждается им и без этого возбуждения нет для него жизни?! Указывая еще раз на Кароля пальцем, который стал обвиняющим перстом, я заявил намеренно подчеркнуто, чтобы прижать ее к стене, чтобы вырвать у нее признание:

— Вы существуете не для себя. Вы существуете для кого-то. Но в таком случае вы существуете для него. Вы ему принадлежите!

— Я? Для него? Ему? Что вы имеете в виду?

Она рассмеялась. Этот постоянный, непрестанный их смех — ее и его — смех, все скрывающий! Отчаянье.

Она отвергала его… смеясь… Отталкивала смехом. Этот ее смех был коротким смешком, был лишь обозначением смеха — но в это короткое мгновение сквозь ее смех я увидел и его смех. Тот же приоткрывшийся в смехе рот и в нем зубы. Это было «красиво»… увы, увы, это было «красиво». Оба они были «красивы». Поэтому она и не хотела!

7

Руда. Мы вышли перед крыльцом из обоих экипажей, появился Вацлав и подбежал к будущей супруге, чтобы приветствовать ее на пороге своего дома, — нас же он принял с дружелюбной, очень спокойной вежливостью. В передней мы целовали руку пожилой пани, усохшей и крошечной, от которой веяло запахом трав и лекарств и которая любовно, заботливо пожимала наши пальцы. Дом был полон, вчера неожиданно приехала семья из-под Львова, которую устроили на втором этаже, в салоне стояли кровати, горничная бегала, дети играли на полу среди узлов и чемоданов. В связи с этим мы сказали, что на ночь вернемся в Повурну — но пани Амелия никак не хотела с этим согласиться и умоляла нас «не обижать ее», все как-нибудь разместимся. Другие соображения также заставляли поспешить с возвращением — Вацлав информировал нас, мужчин, что прибыли двое из АК и попросили ночлега, и, как вытекало из некоторых их скупых высказываний, в этом районе готовится какая-то акция. Все это создавало определенную нервозность — но мы расположились в креслах темноватого, многооконного салона, и началась беседа, и пани Амелия обратилась к Фридерику и ко мне с вежливыми расспросами о нашей жизни и наших невзгодах. Ее голова, чересчур старая и усохшая, поднималась на стебельке шеи, как звезда. И, конечно же, это была неординарная личность, и вообще сама атмосфера этого дома оказывала исключительно сильное воздействие, нет — славословие в ее честь не было преувеличением, мы имели дело не с обычной почтенной помещицей провинциального масштаба, а с личностью, авторитет которой давил с властной силой. Трудно объяснить, в чем это выражалось. Такое же, как у Вацлава, но, пожалуй, более глубокое уважение к человеческой личности. Вежливость, идущая от взлелеянного чувства собственного достоинства. Деликатность, почти одухотворенная, вдохновенная, хотя и в высшей степени естественная. И удивительная праведность. Однако все это, по сути своей, было неслыханно категоричным, здесь воцарилась какая-то высшая, отсекающая все сомнения истина, и для нас, для меня и, наверное, для Фридерика, этот дом с такими четкими нравственными принципами сразу же стал местом отдохновения, чудесным оазисом. Ибо здесь господствовал метафизический, или запредметный, внетелесный принцип, короче говоря, католический Бог, свободный от телесности и слишком серьезный, чтобы гоняться за Геней и Каролем. Это выглядело так, будто рука мудрой матери дала нам шлепка, нас призвали к порядку, и все встало на свои места. Геня с Каролем, Геня плюс Кароль, стали тем, чем они всегда были, обычной молодежью — а Геня с Вацлавом обрели значимость, но только в смысле любви и брака. Мы же, старшие, вновь обрели атрибуты своего старшинства и неожиданно для себя так сильно в них укоренились, что не могло быть и речи о какой-то угрозе оттуда, снизу. Словом, повторилось то «отрезвление», которое привез нам Вацлав в Повурну, но в еще более резкой форме. Снят тяжелый гнет молодых колен с нашей груди.

Фридерик ожил. Освобожденный от их проклятых ног, их ног затаптывающих, он как бы поверил в себя — передохнул — и сразу засиял во всем своем блеске. То, что он говорил, не было чем-то значительным — обычные слова для поддержания разговора, — однако каждая мелочь приобретала значение благодаря его личности, его восприятию, его сознанию. Самое обычное слово, например «окно», или «хлеб», или «спасибо», приобретало совсем иной привкус в этих устах, которые отлично «знали, что говорят». Он сказал, что «любит маленькие радости», и это тоже стало значительным, хотя бы в смысле тонкого завуалирования значительности. В максимальной степени стал ощутим его своеобразный взгляд на мир, являющийся следствием его развития и жизненного опыта — вдруг это резко конкретизировалось, — в конце концов, человек что-то значит всегда лишь в той степени, в какой сам себе придает значение, и в данном случае мы имели дело с титаном, с исполином, ибо нельзя было не почувствовать, какое он грандиозное явление в его собственном самовосприятии — грандиозное не в масштабе шкалы социальных ценностей, а как бытие, экзистенция. И это одинокое его величие принималось Вацлавом и его матерью с открытой душой, будто оказание ему почестей доставляло им высочайшее наслаждение. Даже Геня, казалось бы главное лицо в этом доме, была отодвинута на второй план, и все внимание сосредоточилось на Фридерике.

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 17 ... 34
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Порнография - Витольд Гомбрович бесплатно.
Похожие на Порнография - Витольд Гомбрович книги

Оставить комментарий