Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди

- Вы правильно идете. Вон она там, внизу под горой. А вы не знаете... Девушка на секунду замялась. - Вы не знаете, до какого часа открыта харчевня "Оленья голова"?

По-видимому, приветливость Габриэля подкупила ее, так же как его подкупил ее голос.

- Я не знаю, где эта "Оленья голова", никогда про нее не слышал. А вы хотите попасть туда сегодня же?

- Да. - Девушка опять замялась.

В сущности, продолжать разговор не было необходимости, но из какого-то смутного желания скрыть свое смятение, спрятаться за ничего не значащей фразой ей явно хотелось еще что-то добавить, - так поступают простодушные люди, когда им приходится действовать тайком.

- Вы сами не из Уэзербери? - робко спросила она.

- Нет. Я новый пастух, только что прибыл.

- Пастух? Вот не сказала бы, вас можно за фермера принять.

- Нет, всего-навсего пастух, - с мрачной решительностью отрезал Габриэль, и мысли его невольно устремились к прошлому. Он опустил глаза, и взгляд его упал на ноги стоявшей перед ним девушки, и тут только он увидел узелок, лежавший на земле. Она, вероятно, заметила, что взгляд его задержался на нем, и пролепетала робким, просительным тоном:

- Вы никому из здешних не скажете, что видели меня тут, не скажете, правда, ну хотя бы день или два?

- Конечно, не скажу, если вы не хотите.

- Спасибо вам большое, - сказала она. - Я бедная девушка, и я не хочу, чтобы обо мне люди судачили. - Она замолчала и поежилась.

- В такой холодный вечер вам следовало бы одеться потеплей. Я вам советую, идите-ка вы домой.

- О нет, нет. Пожалуйста, я вас прошу, идите своей дорогой и оставьте меня здесь одну. Большое вам спасибо за то, что вы так сказали.

- Хорошо, я пойду, - сказал он и прибавил нерешительно: - Раз вы сейчас в таком трудном положении, может, вы не откажетесь принять от меня вот этот пустяк? Тут всего-навсего шиллинг, все, что я могу уделить.

- Да, не откажусь, - с глубокой признательностью ответила незнакомка.

И протянула руку. Габриэль протянул свою. И в тот момент, когда она, коснувшись его руки, повернула свою ладонью вверх, Габриэль, взяв ее руку в темноте, чтобы положить монету, нечаянно нащупал ее пульс. Он бился с трагической напряженностью. Ему нередко случалось нащупывать такой учащенный, жесткий, прерывистый пульс у своих овец, когда пес загонял их до изнеможения. Это говорило о чрезмерном расходовании жизненной энергии и сил, а их, судя по хрупкому сложению девушки, было у нее и так слишком мало.

- Что с вами такое?

- Ничего.

- Что-то, должно быть, есть?

- Нет, нет, нет. Пожалуйста, не проговоритесь, что видели меня.

- Хорошо, буду молчать. Доброй вам ночи.

- Доброй ночи.

Девушка осталась стоять, не двигаясь, прислонясь к дереву, а Габриэль пошел вниз по тропинке к селению Уэзербери, или Нижней Запруде, как его здесь называли. У него было такое чувство, как будто он соприкоснулся вплотную с каким-то безысходным горем, когда рука этого маленького, хрупкого существа легла в его руку. Но на то и разум, чтобы не поддаваться минутным впечатлениям, и Габриэль постарался забыть об этой встрече.

ГЛАВА VIII

СОЛОДОВНЯ. ПОГУТОРИЛИ. НОВОСТИ

Солодовня Уоррена была со всех сторон обнесена старой стеной, густо поросшей плющом, и хотя в этот поздний час от самого дома мало что было видно, его темные резкие очертания, отчетливо выступавшие на вечернем небе, достаточно красноречиво изобличали его назначение и свойства. Покатая соломенная крыша, свисавшая бахромой над стенами, сходилась в середине углом, увенчанным небольшим деревянным куполом наподобие фонаря и обнесенным со всех четырех сторон решетчатыми навесами, из-под которых, медленно расплываясь в ночном воздухе, струился пар. Оков в доме спереди не было, и только через маленький, заделанный толстым стеклом квадратик над входной дверью, пробивались полосы красноватого света, которые тянулись через двор и ложились на увитую плющом стену. Изнутри доносились голоса.

Оук долго шарил рукой по двери, как ослепший Елима-волхв. Наконец он нащупал кожаный ремешок и потянул за него; деревянная щеколда откинулась, и дверь распахнулась.

Внутри помещение было освещено только красным жаром сушильной печи, свет которой струился низко над полом, словно свет заходящего солнца, и отбрасывал вверх колеблющиеся искаженные тени сидящих людей. Каменные плиты пола стерлись от времени, от входной двери к печи протопталась дорожка, а кругом образовались углубления и впадины. У одной стены стояла длинная скамья из неструганого дуба, закруглявшаяся с обеих сторон, а в глубине, в углу, узкая кровать, накрытая одеялом, где спал, а частенько полеживал и днем хозяин-солодовник.

Старик хозяин сидел сейчас прямо против огня; белые как снег волосы и длинная белая борода, закрывавшая его согбенное туловище, казалось, разрослись на нем, как мох или лишайник на старой безлиственной яблоне. На нем были штаны, подвернутые до колен, и башмаки на шнурках; он сидел, уставившись в огонь.

Воздух, пропитанный сладким запахом свежего солода, ударил Габриэлю в нос. Разговор (говорили, по-видимому, о возможной причине пожара) сразу прекратился, и все до одного уставились на него оценивающим, критическим взором, при этом так сильно наморщив лоб и сощурившись, как если бы от него исходил ослепительный свет, слишком яркий для глаз.

После того как процесс обозревания завершился, несколько голосов глубокомысленно протянуло:

- А ведь это, надо быть, новый пастух, не иначе, он самый.

- А мы слышим - то ли щеколду шарят, то ли лист сухой занесло, шуршит, - сказал кто-то. - Входи, пастух, добро пожаловать, мы все тебе рады, хоть и не знаем, как тебя звать.

- Меня, добрые люди, зовут Габриэль Оук.

Услышав это, старик солодовник, сидевший возле сушильни, медленно повернулся - так поворачивается старый заржавленный крав.

- Не внук ли Гэба Оука из Норкомба? Нет, быть не может!

Это восклицание не следовало понимать буквально, всем было ясно, что оно выражало крайнюю степень изумления.

- Мой отец и дед оба носили имя Габриэль, - невозмутимо ответил пастух.

- То-то мне там на скирде показалось, будто лицо знакомое. А как ты сюда-то попал, где ты живешь, пастух?

- Да вот думаю здесь обосноваться, - отвечал Оук.

- Ведь я твоего деда с да-авних лет знал, - продолжал солодовник, и казалось, слова у него теперь вылетали сами собой, словно от толчка, сила которого еще продолжала действовать.

- Вот как!

- И бабку твою знал.

- И ее тоже?

- И отца твоего, когда он еще мальчонкой был. Да вон мой сынок Джекоб, они с твоим отцом неразлучные дружки были, равно как кровные братья, а, Джекоб?

- Верно, - отозвался сынок, молодой человек лет этак шестидесяти пяти, с наполовину голым черепом и единственным зубом, который торчал слева в верхней челюсти ближе к середине и так заносчиво выдавался вперед, что его можно было заметить издали, как верстовой столб на дороге. - Только это они с Джо больше водились. А вот мой сын Уильям, должно быть, знавал и вас самого. Верно я говорю, Билли, ну когда еще ты был в Норкомбе?

- Не я, а Эндрью, - отвечал сын Джекоба Билли, малютка лет сорока, с густой растительностью на лице, уже кое-где подернутой сединой, которому природа отпустила веселый дух, но заключила его в унылую оболочку.

- Мне помнится, жил у нас в деревне человек по имени Эндрью, я тогда еще совсем мальчишкой был, - сказал Габриэль.

- Ну да вот и сам я ездил туда недавно с младшенькой моей дочкой Лидди, на крестины внука, - продолжал Билли, - там-то мы вашу семью и вспоминали, как раз это на самое сретенье было, в тот день, когда самым захудалым беднякам из приходских сборов лепту раздают; потому я тот день и запомнил, что все они в ризнице толклись, вот тут и об ихней семье разговор зашел.

- Иди-ка сюда, пастух, выпей с нами, глотни раз-другой, промочи глотку, хоть напиток и не бог весть какой, - сказал солодовник, отводя от углей красные, как киноварь, глаза, слезящиеся и воспаленные оттого, что они на протяжении стольких лет глядели в огонь. - Подай-ка "прости-господи", Джекоб. Да погляди, горяча ли брага.

Джекоб наклонился к "прости-господи" - большому глиняному сосуду, стоявшему в золе. Это была кружка, напоминавшая бочонок, с ручками с обеих сторон, обгоревшая и потрескавшаяся от жара и вся обросшая снаружи какой-то инородной коркой, особенно в углублениях ручек, витки которых, закруглявшиеся внутрь, должно быть, уже много лет не выглядывали на свет божий из-под толстого слоя золы, слипшейся от пролитой браги и припекшейся. Но для всякого разумного ценителя браги кружка от этого ничуть не теряла своих достоинств, ибо по краям и внутри она была совершенно чистая. Причины, по которым сей сосуд в Уэзербери и его округе получил название "прости-господи", не совсем выяснены. Очень может быть, что его размеры заставляют самого завзятого бражника невольно устыдиться, когда он одним духом опоражнивает его до дна.