Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

- Пощадите ее, любезный Богуслав, - сказала мать, - я вижу, что ей дурно.

- Карету Мирославцевых, - торопливо вскричал Богуслав, кинувшись к дверям.

Все обратили глаза на отъезжающих, но это движение привело уже Софию в чувство; с лицом мертвеца, но со всею торжественности изученного приличия она раскланялась обществу, и тогда как Богуслав взял дрожащую руку ее, чтоб помочь сесть в карету:

- Вы жестоко отомстили мне, - сказала она. - Любовь должна быть великодушна.

- Не забывайте нас, - присовокупила мать, - честь, которую вы предлагали моей дочери, дает мне право любить вас как сына.

Они расстались. Богуслав возвратился в зал, но не мог уже остаться там: он тотчас удалился в свою комнату. Тяжело иметь свидетелей чувству, но тяжело и подавить его в сердце! Бальный покрой лиц так пригляделся, что малейшая теплота выражения отличит от толпы, столь равно лучезарной, столь одинаково довольной! Вглядитесь: не одни ли судороги грациозного, к лицу, вместе с нарядом, примеренного? Не отчуждение ли всякой мысли, всякого чувства прочитаете в глазах любого? Но душа не действовать не может: эти автоматы и мыслят и чувствуют: какой запас у них на завтра злоязычия! При их кажущейся рассеянности как они замечательны! И скорее фрак провинциала отщеголяет ненаказанно бальный вечер, нежели ускользнет от внимания лицо, на котором какое-либо сильное чувство пробудило душу.

В большой четырехместной карете помещалась кроме Мирославцевых девушка Софии, которая и сидела напротив. Едва успела карета проехать до конца аллеи, выводившей на большую дорогу, как она ахнула.

- Сударыня, - вскричала она, схватив руку Софии, - вам дурно... Боже мой, дайте мне помочь вам. - Она начала освобождать ее от душной одежды, сжимавшей грудь; похолодевшее лицо ее упало на плечо горничной; волосы рассыпались; глаза были полузакрыты, уста без дыхания. Испуганная мать оттирала ее безжизненные руки, кликала ее ласковыми, сердечными именами, и после продолжительных усилий наконец тяжелый вздох освободил стесненную грудь Софии. Слезы покатились градом; молча она переложила голову на плечо к матери, и сон, вроде беспамятства, сомкнул глаза ее.

Карета ехала с опущенными стеклами; ровная дорога делала качку почти незаметною; утренний воздух мало-помалу освежил Софию, дыхание ее уравнялось. Около шести часов, в конце дороги, на горе, из-за лесу, начало показываться Семипалатское, с своею белою церковью и дремучим лесом сзади. Надобно было подыматься в гору; лошади пошли шагом; перемена скорости движения пробудила больную.

- Мы уже приехали, - сказала она и обратила глаза на дом свой, - вот наш приют; счастливый уголок, с которым отныне я не расстанусь вечно.

Слуга, сошедший с своего места и идущий рядом с дверцами кареты, дал знак девушке взглянуть в окно и сказал ей:

- Мы не одни: сейчас догнала нас карета княгини Тоцкой.

Услыхав это, мать была сердечно обрадована, но Софья, казалось, не приняла вовсе участия.

- Княгиня Тоцкая? - сказала она вопросительно. - Это странно: ей надобно было ехать в лагерь, а теперь должна будет сделать лишних пятьдесят верст.

Карета остановилась у крыльца; люди высыпали встречать госпож, и, лишь опустили подножку, княгиня стояла уже перед дверцами и подала Софье руку.

- Ах, Александрина, - сказала она, - зачем ты беспокоишься так! Помоги же мне выйти. - Она хотела встать, но почувствовала, что очень ослабла; сделав однако ж усилие, поднялась и с первой подножки упала: люди едва успели подхватить ее. Тоцкая кинулась к ней на шею и заплакала. Она увела ее в спальню, помогла надеть на нее домашнюю одежду и, оставшись одна, сказала:

- Ты удивляешься, кажется, что я здесь; Богуслав требовал от меня этого: он заметил, что огорчил тебя чем-то между вами бывшим, чего не успел мне объяснить, и потому велел мне умолять тебя простить его и успокоиться.

- Благодарю тебя, Александрина; я спокойна и прощаю его от всего сердца... Могу ли я не простить его - он так любит меня!

Софью уложили в кровать, но она не могла уснуть. Тоцкая сидела у ног ее; она не говорила более о Богуславе, но все, что может сказать утешительного просвещенное дружество, все было сказано. Софья плакала, но не обильными, сладкими слезами, облегчающими подавленное сердце, а горько и судорожно. Жар в ней усиливался; некоторый бред срывался с языка. Она сама это заметила.

- Прощай, Александрина, - сказала она, - я должна уснуть. Ты увидишь его? - скажи, чтоб не укорял своего друга... Он называл меня своей Софьей... скажи ж, чтоб поберег ее... чтоб не забыл ее, что она будет пламенно молиться богу за его жизнь.

В 9-м часу София уснула. Княгиня, поплакав с матерью о судьбе юной четы, казалось рожденной для взаимного счастия, помечтали надеждою на будущее и расстались.

Х

По отъезде княгини Тоцкой из Семипалатского суета, происшедшая во внутренних комнатах Мирославцевой от приготовления некоторых домашних средств для подания помощи Софии, скоро разнесла тоску и сетование повсюду. София была кумиром для всех жителей обширного села; ни один больной не оставался без помощи, собственными руками ее приготовленной; ни одна сирота не была забыта. Каждый год, к праздникам пасхи и рождества Христова, она занимала обыкновенно всю свою девичью шитьем белья и платьев для маленьких крестьянских девочек; зато трогательно было видеть, как во время ее прогулок малютки толпами сбегались к своей доброй барышне, увивались около ее, подносили ей цветы, целовали ее руки, ее платье и нередко, расчувствованную до слез, провожали до самого крыльца.

Старики семипалатские в зимние вечера, сидя в избах своих около дымной лучины, с раздумьем припоминали счастливое время, когда все село их принадлежало Мирославцеву, отцу Софии. "То-то была душа, - говорили они, бывало, как приедет из Питера в усадьбу, то всех хозяев до одного обойдет и почтит добрым словом. И барыня, не что сказать, милостивая; но уж дочка вся в отца".

Никто из старожилов не мог, однако же, объяснить: по какому несчастному случаю, лет двадцать назад, Мирославцевы вдруг продали все имение, более 800 душ, оставив себе, на конце села, только душ 60 да усадьбу с огромным каменным домом, в котором никто с тех пор и не жил, да с деревянным, вновь построенным, где теперь жила Мирославцева. После продажи имения господин вскоре умер, оставив молодую прекрасную вдову и дочь, которая едва начинала ходить. С того времени Мирославцева не оставляла уже своей деревни, оплакивая супруга и посвятив себя на воспитание дочери и на помощь страждущим. Имев, после, случай отдать ее в институт, она возобновила между тем некоторые связи по соседству и чрез то приготовила для дочери небольшой, но избранный круг знакомства, в который и ввела ее по выпуске. Красота Софии, ее блестящая образованность и редкая любезность нрава сделали имя ее известным во всей Смоленской губернии; находились многие искатели, но она как будто избегала потерять свою свободу. Чистой пламенной душе нравится тихая сельская жизнь, с ее беззаботностию, с ее спокойствием. Юное воображение развивает здесь творческую силу свою; оно проясняется и почерпает в недрах природы те неизъяснимые наслаждения, кои не существуют в вихре света. Даже все, что видел человек некогда, представляется ему в уединении лучшим, нежели тогда казалось; здесь благотворная мечтательность осыпает радужными цветами прошедшее, мирит его с настоящим и прорицает прекрасное в будущем. Здесь воздух человека, независимость, возвышает его до степени самобытности. Как он становится велик, как достоин божественной природы своей!

Мирославцевы не жили в каменном доме: мать говорила, что он напоминал ей так много горького; а дочь находила, что их небольшой деревянный домик так прекрасен, что не променяла бы его ни на какой дворец; притом же состояние не позволяло и подумать приступить к исправлению старого, так как уже двадцать лет в нем не жили, да и по роду их жизни маленький дом был несравненно удобнее. Впрочем, он вовсе не был тесен, и даже имел парадную половину, куда София выходила только на время какого-нибудь этикетного визита, кроме большой залы, где стоял ее рояль. Здесь некогда сиживал с ней Богуслав, пламенный любитель музыки; здесь слушивала она его умные замечания, его здравый суд о творениях любимых ею великих гениев, которые так верно умел он оценивать, и нередко указывал ей самой на новые для нее красоты их.

Домашние комнаты отделялись от парадных широким, теплым коридором; они расположены были удобно; повсюду виден был вкус хозяйки; везде была богатая, хотя не новомодная мебель, в отличной чистоте; старинный, но как стекло светлый паркет, большие зеркала, прекрасные бронзы.

Дом стоял в роще; из парадных комнат открывался вид под гору, под которой шла дорога, а за нею простирался необозримый лес. Из окон Софии видна была церковь, каменная, белая, с высокой колокольней: при сей церкви был погребен отец ее; над его могилой, около мраморного памятника, был ее любимый цветник, обнесенный красивою решеткою, - влево от церкви возвышался старый дом; двор его зарос и кустарниками, и крапивой, ни одна тропинка не пробегала по нем; но София почитала этот дом священным, как надгробный памятник отца своего; она иногда обходила его кругом и если замечала где вновь разбитое птицами стекло, то отдавала приказание тотчас заделать отверстие досками, которыми многие окончины были уже и совсем забиты. С половины матери были видны все хозяйственные сельские заведения и крылатая мельница, стоявшая на холме, позади поля.