Зеркало, или Снова Воланд - Андрей Малыгин

Такова кадровая политика партии. Шаг в сторону — это уже побег.

В своем коварстве Лев Петрович был недосягаем и непредсказуем, и люди, особенно руководители среднего и верхнего звена, испытывали к нему почти благоговейный страх. Он давал вкусить прелести жизни и в то же время постоянно напоминал, что стоит ему лишь пальцем шевельнуть, как все это мгновенно закончится. Находясь рядом с ним, все постоянно чувствовали его какую-то непонятную, скрытую внутреннюю агрессию.

Он любил казаться справедливым в присутствии рабочих, открыто критикуя их начальников. Умел в узком кругу похвалить и руководителей, обращаясь к ним так:

— Начальник, я вам скажу — это особая порода людей. Это серые лошадки, которые тянут на себе все. На первый взгляд только кажется, что план делают рабочие. Я вам ответственно заявляю, что это совсе-ем не так. Отстоять смену у станка, когда у тебя инструмент есть, заготовки есть, станок есть… Все есть!.. И мозгами-то здесь можно не шевелить. А вот чтобы все это было, вертелось и крутилось — вот где нужна голова начальника!..

Это был маленький бальзам на души им же издерганных подчиненных.

Латышева ушла. Через некоторое время дверь отворилась и в проеме показалась чуть полноватая, но от этого еще более соблазнительная фигура Антонины Головкиной, искусственной шатенки лет сорока.

— Павел Васильевич, можно?.. — с придыханием проворковала она.

— Конечно, можно… И не только можно, понимаешь, но и даже очень нужно… драгоценная вы наша Антонина Петровна… — набросился на нее прожорливыми глазами Бородкин. — Для того и просил остаться.

Он поиграл немного с узлом галстука и, не сводя загоревшихся глаз с белоснежного халата подчиненной, снял трубку одного из телефонов.

— Галя! Если что, меня пока нет… минут на десять… Я тут… мероприятиями по качеству с Головкиной займусь… Чтоб никто не отвлекал… кроме, конечно, генерального, понимаешь… Уловила?.. Ну тогда все!..

Антонина поправила волосы:

— Так мне чего, садиться или нет, Павел Васильевич?..

— Хочешь — ложись… я не против, — заулыбался он, выходя из-за стола.

— Да ну вас, Пал Василич, — озорно засмеялась Головкина, — опять вы со своими пошлостями.

«Да… тут уж не откажешь Орлову в знании своих подчиненных… Одного поля ягодки!» — отметил секретарь парткома, наблюдая за развивающимися событиями.

— Что ты, Тоня, какие пошлости?.. — подтанцовывает к ней Бородкин, — даже и не помыслил, понимаешь. Одна сплошная поэ-эзия…

— Страстно сказано!.. Какая такая поэзия, Пал Василич?.. Поэзия чего?..

— Чудачка… поэзия твоих… чудесных форм… и моих страстных желаний… — глаза его лихорадочно блестят, а правая рука змеей скользит по талии Антонины, — молодею на глазах…

— Пал Василич… ведь войти сейчас могут… Очень некрасиво получится, — слабо посопротивлялась Головкина. — Я заметила, что вы быстро начали молодеть после звонка директора. И что он вам такого наговорил?..

— Да не волнуйся!.. Никто не войдет. Ты же слышала, я предупредил… Он просто дал мне очень хорошую информацию, понимаешь… У нас с тобой, моя сладенькая, три часа в запасе припрятаны… Так что собирайся, Антонина Петровна… Давай займемся другими мероприятиями да в другой обстановочке.

— Вы, Павел Васильевич, используете служебное положение в отношении своих подчиненных, — глядя на млеющего от страсти Бородкина, попыталась шутить порозовевшая Антонина, — так и совращаете с пути истинного… Нехорошо… Это вас совсем не украшает… — явно передразнивая Орлова, продолжала она.

— Ничего подобного, — снова наливаясь краской, отпарировал тот, — ты уже давно меня совратила, давно сделала свое дьявольское дело… Я, видишь, и совещание-то в твоем присутствии как следует провести не могу… Нет… все-таки, как не хочется, а придется в один прекрасный момент, понимаешь, скрепя сердце, взять на душу грех… А то уж скоро на парткоме… за моральное разложение распекать начнут…

— Какой грех-то, Пал Василич?..

— Ну какой, какой?.. Понятное дело, какой… — сократить должность начальника ВТК в твоем цехе. С глаз долой, из сердца вон!..

— Э-эх, Павел Васильевич, так вы и сейчас-то страшный грешник. Ну что вам еще какой-то один маленький грешок, — наигранно опечалилась Антонина, — его никто даже и не заметит…

— Ну что ты, что ты. Не рви душу, не искушай… больного страстью человека. У меня и так сейчас часы… как молоты… по наковальне стучат… Давай не тяни время, собирайся и иди, а я следом, только замам цэ-у дам…

— Ох, и двуличный же вы, Пал Василич! Людям одно говорите, а на самом деле совсем другое делаете… Так вот вы, начальники, и работаете, — подзадоривая, озорно стрельнула глазами Головкина.

— Ну, так что ж, Антонина Петровна, а ты хотела, чтобы я им всю правду выложил?.. Это же жизнь, а в жизни, как говорят, про каждого человека надо как минимум три книги писать: первую — что он думает, вторую — что говорит, а третью — что делает… И все эти три книги, дорогуша, никогда не совпадают…

Ладно, Тоня, не томи душу… и тело, пошли в гнездышко, там и поговорим. На все твои вопросы, моя сладенькая, отвечу… На, держи ключики… Пошарь в холодильнике, там кое-что должно быть, а я через полчасика появлюсь, — и Бородкин, обняв Антонину за плечо и хлопнув ей по заду, таким образом дал понять, что разговор окончен.

— Ну ладно, товарищ начальник, что с тобой поделаешь… пошла я. Только не забудь захватить чего-нибудь для румянца и настроения… И не как в прошлый раз… со спиртом приперся! Пал Василич, для дам другие напитки нужны… Ты уж за свою грешную жизнь уяснить бы это должон…

— Ну конечно, незабвенная вы наша Антонина Петровна, в прошлый раз было исключение из правил, вызванное скоротечностью событий и всяким отсутствием времени… Сегодня у меня хороший коньячок припасен… Для расширения сосудов и румянца самое то.

— Да, Павел Васильевич, ну не научишь вас правилам хорошего тона. Дам шампанским или приличным вином с конфетами угощают, а вы — коньяк, чтобы с ног сбивало… Меня-то чего сбивать, я и так согласилась… — и она, сокрушенно махнув рукой, тут же вышла за дверь.

Бородкин, улыбаясь, радостно потер руки, посмотрел на часы и, открыв шкаф, надел пальто и шляпу. Потом, подойдя к столу, снял трубку телефона и набрал какой-то номер.

— Слышь, Александр Николаевич, ну я, в общем, пошел в цеха… Ты ведь слышал, что директор разгон по телефону устроил, поэтому сам пройду еще раз все посмотрю да с людьми переговорю… А ты за меня оставайся. Если, понимаешь, главный инженер или еще кто-то будет названивать, объяснишь ситуацию… Ну а если же наклюнется какое-нибудь совещание, сам сходишь, потом обсудим… Я думаю, что… где-то около трех появлюсь. Ну, все уяснил?.. Давай действуй!..

Он повесил трубку, в другом конце кабинета подошел к сейфу, достал бутылку коньяка и, сунув ее во внутренний карман пальто, чрезвычайно довольный вышел за дверь.

На этом сеанс закончился, и экран зеркала медленно угас.

Глава ПЯТАЯ

А что ж вы тогда дома-то вытворяете?

— Э-хе-хе… Да, правильно отметила Антонина Головкина: «Так вот вы, начальники, и работаете…» — привычно стряхивая пепел, размышлял Валерий Иванович, в который уже раз, словно циркулем, измеряя шагами расстояния на кухне.

В пепельнице было уже так много окурков, что металлическая пасть собаки не закрывалась, и привыкший к этой отраве пес застыл в жуткой позе с разинутой мордой, словно подавился искореженными хозяином окурками. Да и сам хозяин квартиры, несколько освоившись в новой ситуации, волновался теперь гораздо меньше и курить уж, кажется, совсем не хотел. А так, дымил по привычке, как делал почти всегда, когда что-то сосредоточенно обдумывал.

«Это здесь, на заводе, когда за вами наблюдает множество глаз, — продолжал он размышлять, — вы, ребятушки, еще как-то пытаетесь держаться. А что ж вы тогда дома-то вытворяете, сбрасывая с себя оковы приличия? А?.. Ох и представить-то даже трудно. А интересно было бы взглянуть на ваше очередное личико в условиях серенького быта, чтобы узнать, а кто же вы есть на самом-то деле».

Быстро вонзив дымящийся окурок в пасть терпеливому животному, он вновь устроился перед необычным источником информации и произнес уже знакомые слова.

Зеркало и на этот раз не подвело своего обладателя и, продемонстрировав восхитительную игру красок, перенесло Валерия Ивановича словно бы по желанию на кухню начальника планово-экономического отдела Альберта Михайловича Пронина.

Альберт Михайлович года полтора назад отметил свое пятидесятилетие. Это был небольшого роста, коренастый и довольно тихий человек. В молодости он долгое время баловался штангой и другими тяжестями, о чем помнили его широкие плечи и крепкая в рукопожатии рука. Личная жизнь его не сложилась уже дважды, а в третий раз жениться он вроде бы не собирался. Впрочем, как точно знал секретарь парткома, в любовных связях замечен был не единожды. Говорят, что иногда попивал и даже, случалось, и на работе, но всегда сухим выходил из воды. Эту слабость Пронина генеральный, очевидно, знал, но по какой-то причине его пока не трогал, хотя под настроение, бывало, ругал нещадно. Жил Альберт Михайлович в однокомнатной квартире минутах в десяти от работы, а сейчас сидел за кухонным столом в длинных пестрых трусах и белой заношенной майке с приличной дыркой на животе.