Бегемот (сборник) - Александр Покровский

Он остался лежать, а мы поехали на Хамское поле.

С УТРА

С утра у старпома всегда был остановившийся взгляд и говорил он всегда только: «Ну да-а…» Оживлялся он лишь в столовой, где на завтрак давали: яйцо (или омлет из яичного порошка), сгущенку – одна чайная ложка на человека, мед – 5 грамм, сыр плавленый – 30 грамм, масло – 10 грамм, паштет – 30 грамм, сок березовый – 75 грамм, чай или кофе – один стакан, хлеб – бери сколько хочешь, и кружок колбасы твердого копчения – 15 грамм (по сорок палок в бочке, пересыпанных опилками).

Съев все это в одно мгновение, он еще какое-то время смотрел на кружок колбасы твердого копчения, которым всегда завершалась трапеза, а потом медленно и торжественно отправлял его в рот и замирал. Видимо, колбаса во рту тут же начинала растворяться, потому что глаза у старпома по-хорошему влажнели, и все его лицо обретало благостное, светлое выражение, и это был тот самый необыкновенный внутренний свет, которым время от времени озаряются все творческие люди. Но вот растворение, видимо, заканчивалось, и колбаса, окончательно истлев, исчезала в глубинах старпомова организма, и лицо его темнело, он произносил: «Ну что, на сегодня все хорошее уже было», – после чего он шел на корабль нас сношать.

НЕИНТЕРЕСНО КАК-ТО

Неинтересно как-то теперь

То ли дело раньше.

Всегда настороже.

Постоянно начеку.

Вглядываешься в окружающее.

Впериваешь свой взор во тьму.

Ждешь: может прилетит что-нибудь поверх голов.

И всегда готов – к посрамлению, к поражению, и расположен к принятию: либо превратностей судьбы, либо подлостей собственного начальства, которое к тому же еще все время приходилось задабривать, участливо лизать, прихотливо прогибаться, искренне интересуясь: «Как там ваше натуральное самочувствие?» – а он, сука, – и снаружи тупой, и внутри тупой, и все у него хорошо с самочувствием, потому что не может быть плохо, потому что те, кому с самого начала плохо, до начальства не доживают.

Хочет ему стать плохо, но не получается. Настолько он незатейлив. И на твое подобострастное: «Как ваше…» – следует милостивый кивок – прогиб засчитан.

Или тебя ловят по дороге:

– Что у вас в кармане?

Выворачиваешь, а там – блокнот.

– Пронумерован?

Да.

– Прошнурован?

Конечно.

– А у помощника учтен?

А как же.

– А ну проверим вас на ведение неучтенных всяких там записей.

Проверяй, горемыка, проверяй. Записи-то мы делаем не здесь. Это у нас смотровой блокнот, и все вы – мое начальство – с потрясающей периодичностью его проверяете. Только некоторым достаточно одного раза, для периодичности, а кому-то – и двух мало.

Или болтовня. У нас же раньше как было? Все болтали, но чуть только скользкий разговор – а у нас это чаще, чем в других родах войск, потому что мозгов побольше и вообще, – так немедленно замолкают, или смотрят в сторону, или глаза себе веселые делают.

Поэтому на флотских остальные всегда обижались, сетовали, бывало: мол, вас, водоплавающих, юфит вашу мать, совершенно не поймешь, когда вы нам уши киноварью красите, а когда всерьез.

Потом Фома придумал отговорку: «Скажите тем, кто вас послал, что капитан второго ранга Фоминцев этот разговор не поддержал». И все. И мы ею пользовались при любых обстоятельствах.

И все всегда в тонусе были, потому что опасно было не только в море ходить на гнилом железе, но и вообще опасно было – говорить, дышать, жить.

А теперь только в море ходить опасно.

А поэтому неинтересно как-то.

ШУТКИ БОГОВ

– Надоел мне министр обороны, – процедил сквозь зубы Серега, оторвав от цыпленка изрядный кусок.

Дело в том, что мы с Серегой на юге, под тентом, в непосредственной близости к полуденному морю. Слезы наворачиваются на глаза, как вспомню, сколько в этом году нам с ним пришлось пережить, плавая над бездной, не говоря уже о том, что все это на хер никому не надо.

Двести восемьдесят суток ходовых в году – это и сдохнуть можно, господа хорошие. Поэтому мы только что проглотили пинту холодного чешского пива, и оно заполнило нам желудок с жадностью, достойной забортной воды, ворвавшейся через пробоину. Оно просто рухнуло внутрь и омыло там каждый волосок. Благородная жидкость. Правда, Серега мне тут же заявил, что волосатые желудки бывают только у коров, на что я заметил, что и хрен с ним. Все равно хорошо. А потом мы это дело закушали шашлычком и теперь развлекаемся цыпленком табака – этой курицей, на ходу прихлопнутой лопатой, которая, впрочем, своими размерами скорее напоминает половинку новорожденного мустанга.

Господи, как хорошо!

– Точно такое серапе я видел на Морисе Джеральде, – произносит Серега, провожая пристальным взглядом двух местных дам в немыслимых по красоте пестрых нарядах, устроившихся неподалеку, после этого он икает и возвращается к затронутой теме.

– Благочестивый Ксаверий! – обращается он ко мне с бокалом холодного пива в руке. Серега считает, что если уж мы с ним лежим на полатях под навесом, бережно обернутые в огромные белые одеяла, то вполне можем сойти за римлян на пиру. – Искуснейший! Не кажется ли тебе, что наш министр обороны, вкупе с иными печальниками, не слишком уж сильно печалится о нуждах родного отечествва? Я в недоумении, сменившемся недавно огорчением, а затем и смятением. На границах неспокойно. Активизировались дикие даки. Они уже построили бани и научились метать копья в цель. Клянусь Геркулесом, дорого бы это им стоило, не будь наш бедолага самой последней шляпой в целом ряду различнейших шляп. Не уверен, что он читал хоть когда-либо Вергилия или Плиния-младшего. Думаю, ему также неизвестно творение великого Лукреция «О природе вещей». Да и умеет ли он читать? Пора снимать дурака.

– Как же тебе это все видится, благородный Версавий? – спрашиваю я у Сереги. – Яд, подлог, подметные письма в сенат?

– К чему все это, благоразумнейший! Люди смешны, неумны, их помыслы неопрятны, ничтожны, их усилия корыстны, а потуги – жалки. Несчастные! Они обращаются со своей жизнью с завидным расточительством, точно им даровано бессмертие. Тем самым они замахиваются на саму идею бессмертия и возбуждают к себе ненависть богов. Их мысли прозрачны, потешны. Они и не подозревают о существовании критической массы. Они быстренько набирают ее, и – ах! – с ними происходят разные разности. К примеру, несчастья. Он, наш бедняга, уже набрал свою критическую массу. Частицы испытали соударение, жернова пришли в движение, а в нашей же власти, как ты понимаешь, только лишь выбор сюжета. Я думаю, что это должно быть что-то связанное с утратой не совести и памяти, но чести. Ведь бесчестие – это яма для трех поколений. Как ты полагаешь?

– Казнокрадство?

– Оставь, великодушный, оставь все эти детали для нищих духом. Если ты не против. Мы выбираем бесчестие. Он умрет от бесчестия. Решено. А как все это произойдет? Не все ли равно как. «Фортуна нон пенис, ин манис нон реципа!»

– Впрочем, – Серега покосился на соседних дам, – мне более всего нравится идея с прелюбодеянием. И побольше навоза. Ему в нем тепло.

– Как ты велик, мудрейший, – воскликнул я в полном восторге.

– Я знаю, – махнул он устало в ответ.

А вечером мы узнали, что нашего министра сняли.

За прелюбодеяние.

«ДВА ЩЕ»

Это мое прозвище.

Сокращенное от генище-талантище.

Я сам его выдумал, потому что все равно какое-нибудь дадут, и может быть, даже дадут такое, что не обрадуешься.

Так что о своем втором имени лучше позаботиться заранее.

Чтоб не выглядеть потом полным идиотом.

Я как только попал в часть, так сразу и сказал «Зовите меня «два ще» – сокращенное от генище-талантище».

Они даже рот раскрыть не успели.

До того их обезоружила моя наглость.

Уставились не мигая, маленькие голландцы.

И только через какое-то время кто-то подал голос: «Еще один Архимед», – имея в виду то положение, что до меня у них был лейтенант, который задумал бежать отсюда на самодельной подводной лодке.

Лейтенантом я начинал с Русского острова.

Понимаете, есть такой остров в нашей галактике, с которого принято начинать.

Это потом уже я стал уважаемым человеком, автором множества электромеханических чудес, с помощью которых уничтожалось местное начальство, а сначала мы там любое дерьмо, падающее сверху, незащищенными руками подбирали, в сторону относили, горкой складывали и полгода мхом обкладывали помещение от подножья до вершины, потому что, видите ли, почему-то считалось, что человек на этом острове будет жить только летом, а зимой не будет, и поэтому, спирохеты печальные, трубы центрального отопления, строго говоря, проводить совершенно не обязательно.

Эх-ма! Чучело эвенковеда!

И почему нельзя объявить себя страной, отдельным государством, заявить о немедленном своем отсоединении от горячо любимой родины, а потом обнести себя забором, вырыть ров и принять внутри себя законы и правила, то есть объявить о ненападении, и главное, о любви к своим подданным – в данном случае к самому себе.