История над нами пролилась. К 70-летию Победы (сборник) - Петр Горелик

Несколько дней в ожидании машины до Фельштина, в районе которого разместился полк, мне пришлось прожить во Львове.

Добираясь до Львова на перекладных, я думал, что еду в какую-то глушь. Польша представлялась мне страной на обочине Европы, а Западная Украина – захолустьем Польши. Но Львов оказался городом европейским. Несмотря на военное положение, Львов выглядел для нас, пришельцев, веселым и преуспевающим городом. Изобилие всего – продуктов, товаров, улыбок, «шума городского» – вот что поразило нас в те дни раннего бабьего лета. Улицы Легионув, Маршалковска, Коперника, Академицка (пытаюсь воспроизвести запомнившееся с тех пор польское произношение этих названий), соединяющий эти улицы «плац» с крылатым памятником Адаму Мицкевичу были полны с утра до поздней ночи красиво одетых людей. У входа в гостиницы и рестораны на столах лежали горы аппетитных бутербродов и пирожных. Все удивляло нас, пришедших из полуголодной страны. На прилегавших к центру улочках, в маленьких лавчонках, ломившихся от мануфактуры, невиданной ранее парфюмерии и косметики, наши солдаты и командиры сметали все подряд; когда недоставало денег, расплачивались ничего не стоившими облигациями оборонных займов. Полки лавчонок мгновенно пустели, но вскоре наполнялись снова; этот «фокус» капитализма поражал особенно. Где-то слева за Оперным театром, на огромном пространстве нескольких широких улиц и площадей, на толкучем рынке, можно было купить все. Отсюда можно было уйти счастливым обладателем подлинно антикварной вещи или простофилей, обманутым блеском красочной обертки.

Таким предстал Львов взору советского солдата в сентябре 1939 года. Таким остался Львов того времени и в моей памяти. Между тем счастливый и преуспевающий внешне город переживал глубокую трагедию, скрытую от чуждых и, как выяснилось позже, ненавистных пришельцев. Польский город Львов не принял протянутую украинцам руку «братской помощи» – здесь почти не было украинцев. Город притворился покоренным и замаскировал свою неприязнь весельем. Меньше двадцати лет прошло со времени «оброны Львува», когда войско Пилсудского одержало победу над армиями Буденного и Тухачевского. Эта героическая эпопея в истории новой Польши сидела глубоко в памяти и сознании поляков, это была их гордость. Сейчас она была растоптана ударом в спину в момент, когда Польша пыталась противопоставить немецкому нашествию жалкие всплески сопротивления – атаки конников с шашками наголо против немецких танков. В сознании поляков всплески тем более героические, чем более безнадежные.

Пришел ли я к такой оценке положения в то время? Лишь частично, комсомольское и красноармейское воспитание оказалось сильнее очевидных фактов. До понимания «удара в спину» я дозрел много позже.

И все же кое-что я различил за те несколько дней, что прожил во Львове в ожидании отъезда в полк. Днем бродил по городу, восхищаясь архитектурой его костелов, «кляшторов» (монастырей), возвышавшихся над центром, его скверами и аллеями. Вечера проводил в кафе De la Paix, распахнутые окна которого выходили прямо на крылатый памятник Мицкевичу. В кафе с довоенных времен встречалась львовская интеллигенция. Традиция поддерживалась и сейчас. Мне удалось найти место в писательском углу. Знание украинского языка помогало понять польский.

Ярмарочный вид Львова в столь грозное время объяснялся просто – сюда бежало от немцев пол-Польши. Всё, что можно было увезти из оккупированной зоны, везли во Львов и Белосток. Это было очевидно. Остальное мне стало ясно из разговоров завсегдатаев кафе. Я был в форме, но, несмотря на это, доброжелательно принят писателями. В этом кафе «наших» почти не было, они предпочитали веселые заведения, где играла музыка и танцевали. Здесь пили пиво и разговаривали. Я прислушивался к разговорам. Мне предстояло прожить среди поляков ближайший год. Несколько вечеров, проведенных в писательском углу, во многом определили мое отношение к полякам, помогли преодолеть перекос в официальном интернационализме, прививаемом нашей пропагандой: на Западной Украине коренная нация – украинцы, а поляки – их угнетатели. «Какие поляки? – спрашивал я себя. – Поляки-крестьяне, поляки-рабочие, поляки-учителя, поляки-врачи?» Это помогло мне вывести в своем сознании из числа угнетателей ту подавляющую часть польского народа, с представителями которой мне пришлось близко соприкоснуться в будущем.

Полк я догнал в конце сентября в Фельштине. До начала большой войны оставалось около двадцати месяцев.

Вуйт времен Австро-Венгрии

Со мною в полк прибыли еще три молодых лейтенанта. Топограф – только я один, остальные огневики. Мне сразу нашлась работа. Полк завершал занятие огневых позиций на восточном берегу Сана. Напротив – немцы. Полным ходом шла привязка на местности наблюдательных пунктов и огневых позиций. В несколько дней работа была сделана, и я вернулся в Фельштин, где размещался штаб полка.

Фельштин запомнился как подслеповатое еврейское местечко, в центре которого возвышались католический собор и несколько зданий городского типа. Мне название городка было знакомо по роману Гашека – здесь происходили какие-то приключения Швейка. В ограде костела был захоронен прах одного из Габсбургов, об этом свидетельствовало массивное надгробие.

Недалеко от костела – синагога и мрачное почерневшее здание бани. За пределами центра – покосившиеся домишки еврейской бедноты.

В штабе со мной накоротке побеседовал командир полка майор Ратов – «Борода», как его называли в полку, и назначил меня начальником разведки полковой школы. Готовить артиллерийских разведчиков. Я тут же отправился в помещение бывшего женского монастыря при костеле святой Анны. Здесь размещалась школа. Костел стоял на холме, километрах в десяти к востоку от Фельштина, и его белая громада видна была издалека. Я шел по незнакомой местности. Сбиться с пути было невозможно, глядя на этот величественный ориентир.

После нескольких дней жизни в полутемных кельях командирам разрешили постой в соседнем селе Сонсядовицах.

Сонсядовицы – большое польское осадническое село. Его несколько сот дворов вытянулись километра на три вдоль мощеной дороги. «Осадническое» должно понимать как опорное среди окружавших его бедных украинских деревень. Украинцам в Сонсядовицах жить не разрешалось. Село богатое, с сыроварней, маслобойней, коллективной молотилкой. Поляки считали для себя зазорным торговать даже своей продукцией (в этом проявлялся польский гонор, не выдержавший, однако, испытания войной), и в селе держали еврея-посредника, сбывавшего товарную продукцию в ближайшем Самборе и далеком Львове. Милиционер, назначенный к возмущению сонсядовичей из украинцев, подсказал мне дом, расположенный близко от костела и монастыря. Такое положение меня устраивало – я мог быстро добраться до части в случае тревоги. Дом принадлежал бывшему во времена Австро-Венгрии вуйту (старосте) Сонсядовиц.

Мой хозяин пан Томаш Малейко в свои семьдесят лет телосложением и угрюмостью напоминал могучего вола. Пан редко покидал подворье, «майонтек» (имение), как он сам называл свою усадьбу. Когда выходил, шел неторопливо, с достоинством. Все помнили его как многолетнего старосту и низко кланялись при встрече.

О пане Томаше ходили легенды. Одна из них относилась ко времени Первой мировой войны. В Галицию пришли русские. Сонсядовицы заняли казаки. Есаул, возмущенный равнодушием поселян, вызвал вуйта. Требование встретить победителей «хлебом-солью», староста многозначительно игнорировал. За что был бит шомполами. За вторичный отказ был снова бит. Третий отказ вызвал неожиданную реакцию есаула – он пожал руку мужественного пана и распил с ним бутылку русской водки.

Свою страсть к женскому полу вуйт удовлетворял, не стесняясь пользоваться положением старосты. Рассказы об этой стороне его «деятельности» вызывали у меня сравнение пана Томаша с пушкинским Кирилой Петровичем Троекуровым. Рассказывали, что множество босых ребятишек, «как две капли воды похожих» на пана Томаша, бегало по улицам Сонсядовиц. Чем не Троекуров? И так же, как Кирила Петрович, пан Томаш, когда следствия его «содружества» оказывались слишком явными, благородно и тихо отпускал свои жертвы, наделив их частью своего «майонтка». Я не застал ребятишек, бегавших босыми. Но майонтек, как я узнал позже, действительно сильно сократился в размерах.

Признаюсь, я любовался силой и несокрушимой уверенностью в себе этого человека. Он не менялся, несмотря на смену властей и режимов. Наши отношения не отличались ни близостью, ни даже теплотой. Он почитал меня как офицера, что вообще присуще полякам (я это чувствовал не только в доме, где жил, но и в селе: встречая меня, люди почтительно здоровались, а гимназисты останавливались и снимали свои форменные фуражки – конфедератки). Мне не всегда удавалось скрыть свое восхищение его силой и независимостью.