История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2 - Джованни Казанова

На четвертый день моего пребывания в этом городе я получил большое письмо от Терезы, присланное с нарочным. В письмо были вложены два отдельных листа. Она мне сообщала, что на другой день после моего ухода из Римини барон Ваис привел к ней герцога де Кастропиньяно, который, послушав ее пение под клавесин, предложил ей тысячу унций в год, с оплатой проезда, если она согласится петь в театре Сан-Карло в Неаполе. Она должна туда приехать к маю. Она направила мне копию письма, которое он ей передал. Она попросила у него неделю на ответ, и он согласился. Она ждет только моего ответа на свое письмо, чтобы согласиться на предложение герцога или отказаться от него. На втором вложенном листке Тереза написала еще раз, что посвящает мне всю свою жизнь. Она говорила, что если я хочу ехать в Неаполь вместе с ней, она направится туда, как ей предложено, а если мне неприятно возвращаться в Неаполь, я должен отказаться от этой дороги и быть уверенным, что она не мыслит себе ни другой судьбы, ни другого счастья, чем сделать меня довольным и счастливым.

Это письмо поставило меня перед необходимостью все обдумать. Надо было решиться на что-то не позднее завтрашнего дня. Я находился в самой большой нерешительности. Первый раз в жизни я не мог определиться. Два равных по силе стимула мешали мне склониться к той или другой стороне. Я не мог ни приказать Терезе пренебречь такой прекрасной возможностью, ни отпустить ее в Неаполь без меня, ни решиться ехать в Неаполь вместе с ней. Одна мысль, что моя любовь может стать препятствием для карьеры Терезы, заставляла меня содрогнуться; то же, что мешало мне отправиться в Неаполь вместе с ней, было мое самолюбие, еще более сильное, чем пламя любви к ней. Как бы я смог решиться вернуться в Неаполь через семь-восемь месяцев после своего отъезда, в униженном положении человека, живущего за счет своей жены или любовницы? Что скажут мой кузен дон Антонио, отец и сын Пало, дон Лелио Караффа и все общество Неаполя, кто меня знает? Я содрогался при мысли о донне Лукреции и ее муже. Будучи окружен презрением всего тамошнего общества, мог ли я не чувствовать себя несчастным, несмотря на всю нежность, с которой любил Терезу? Соединившись с ней, в качестве мужа или любовника, я бы чувствовал себя пристыженным, оскорбленным, опускаясь в глазах общества до положения приживала. Мысль, что в лучшую пору моей молодости я могу распроститься со всякой надеждой на великую судьбу, для которой я, казалось, был рожден, бросила на чашу весов такой груз, что мой разум заставил замолчать мое сердце. Я принял временное решение, которое позволяло выиграть время. Я написал Терезе, чтобы она направлялась в Неаполь, и заверил ее, что приеду соединиться с ней либо в июле, либо по моем возвращении из Константинополя. Я рекомендовал ей взять себе горничную приличного вида, чтобы появиться благопристойно в большом Неаполе, и вести себя там так, чтобы я мог стать ее мужем, ни от чего не краснея. Я предвидел, что судьба Терезы должна зависеть от ее красоты более, чем от ее таланта, и таков, как я себя знал, я понимал, что не смогу никогда быть ни хорошим любовником, ни удобным мужем.

Моя любовь уступила моему рассудку; но любовь моя не была столь уступчива еще неделю назад. Я написал, чтобы она отвечала мне в Болонью с таким же нарочным, и три дня спустя получил ее последнее письмо, в котором она сообщила, что подписала контракт, что она наняла горничную, которая может быть представлена как ее мать, что она отправляется в середине мая и что она будет меня ждать до тех пор, пока я не напишу ей, что не думаю больше о ней. Через четыре дня после получения этого письма я уехал в Венецию, но вот что случилось со мной перед отъездом.

Французский офицер, которому я написал, чтобы вернуть себе свой чемодан, поручив ему заплатить за лошадь, которую я увел, или которая меня увела, написал мне, что прислан мой паспорт, что он находится в военной канцелярии, и что он легко сможет мне его передать вместе с чемоданом, если я приму на себя труд заплатить пятьдесят дублонов за лошадь, которую я увел, дону Марчелло Бирак, комиссионеру испанской армии, который живет в названном им доме. Он сказал, что написал обо всем этому г-ну Бирак, который, получив означенную сумму, напишет ему, чтобы он отправил мне чемодан и письмо.

Обрадованный, что все в порядке, я, не теряя ни минуты, отправился к комиссионеру, который жил с вместе с венецианцем, знакомым мне, по имени Батагья. Я выложил ему деньги, и уже утром того дня, когда я должен был покинуть Болонью, получил свой чемодан и свой паспорт. Вся Болонья знала, что я заплатил за лошадь; это убедило аббата Корнаро, что я именно тот человек, который убил на дуэли своего капитана.

Чтобы ехать в Венецию, я должен был пройти карантин; но не намерен был этого делать. Дело было в том, что два соответствующих правительства находились в конфронтации. Венецианцы хотели, чтобы папа первый открыл свои границы для передвижения, а папа хотел обратного. Вопрос не был еще урегулирован, и коммерция от этого страдала. Вот в таких обстоятельствах я решился, ничтоже сумняшеся, на это, несмотря на то, что дело было деликатное, поскольку в Венеции к вопросам здоровья всегда относились с великой строгостью; однако в то время одним из моих самых больших удовольствий было делать все, что запрещено или, по крайней мере, затруднительно.

Зная, что между Мантуей и Венецией и между Моденой и Мантуей проезд свободен, я видел, что если я смогу попасть в государство Мантую, представив дело так, будто я следую из Модены, дело будет сделано. Я пересеку По несколько раз и попаду прямиком в Венецию. Я нанял возчика, чтобы тот отвез меня в Ревере. Это город на берегу По, принадлежащий Мантуе. Возчик сказал мне, что может боковой дорогой попасть в Ревере и сказать, что прибыл из Модены; но мы будем задержаны, когда у нас спросят санитарный сертификат, выданный в Модене. Я велел ему говорить, что он его потерял, и предоставить мне остальное. Мои деньги заставили его согласиться.

В воротах Ревере я сказал офицеру испанской армии, что еду в Венецию, чтобы переговорить с герцогом Моденским, который находился сейчас там, по вопросу большой важности. Офицер, не спрашивая у возчика никакого моденского санитарного сертификата, отдал мне воинскую честь и вообще осыпал меня массой любезностей. Не возникло никаких трудностей при получении мной сертификата о том, что я выехал из Ревере, с которым, переехав По в Остилле, я проехал в Леньяно, где отпустил своего возчика, очень хорошо оплаченного и очень довольного. В Леньяно я сел в почтовую карету и прибыл вечером в Венецию, остановившись в гостинице у Риальто 2 апреля 1744 года, в день моего рождения, который за всю мою жизнь был отмечен десятки раз замечательными событиями. На следующий день в полдень я отправился на биржу, намереваясь зарезервировать место на корабле, чтобы следовать в Константинополь; но узнав, что такой корабль отправится не ранее чем через два или три месяца, я занял каюту на рейсовом венецианском корабле, следующем на Корфу в этом месяце. Это был корабль «Нотр-Дам дю Розарио» капитана Зане.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});