Повести и рассказы - Акрам Айлисли

Был я, был мой Баку, и спали вдоль улиц трамвайные рельсы, и видели свои ясные серебристые сны… Деревья, три месяца подряд изнемогавшие от пыли и копоти, сейчас только начинали чувствовать, что они — деревья, и, хотя они стояли в один ряд, одного роста, подстриженные, веточка к веточке, каждое дерево было отдельным деревом, и, словно сознавая это, все они в это утро были такими живыми и прекрасными! Где-то белым-пребелым цветом цвело вишневое дерево, и оттуда, издалека, из мира его цветения, слышался мне тихий спокойный голос: «Возвращался бы ты, сынок. Приезжай, будешь работать учителем. Чего тебе там, в Баку? Все твои деды-прадеды в деревне жили…». Оттуда, издалека, ровным и ясным светом светит мне вишневое деревце. Может, он, этот ясный и ровный свет и влечет меня сейчас вдоль рельсов? И может, не к краю жизни стремлюсь я сейчас, а иду, чтоб увидеть эту ясную, чистую жизнь? Может, мне нужно что-то сказать им, цветам? Может, обратно взять слово, которое я дал им когда-то? Ведь именно слово, которое я дал когда-то вишневому деревцу, и завело меня в тупик… А может, я и не обещал, что окончу университет, стану ученым?… Обещал… Может, ты забыло эти слова, мое вишневое деревце?..

Наверное, было бы лучше, если б я не провел эти десять дней в деревне… Или еще лучше — никогда не уезжал бы в город… Говоря по правде, я и не собирался, у меня и мысли не было, хотя кончил я с золотой медалью. Это все дядя Мюрид, сторож на колхозном току. «Уезжай сынок! И смотри, не возвращайся обратно… Плохи наши дела. Разворовывают колхоз… Где с тока зерно воруют, сто лет урожаю не быть!» Дядя Мюрид разбередил мне всю душу, и как раз в ту же ночь один из колхозных управителей вывез с тока два мешка пшеницы.

В то лето я вставал спозаранок, когда еще не погасли звезды, завертывал в платок что-нибудь из еды и шел на работу. Наутро, после того, как Мюрид-киши сказал мне эти слова, я тоже встал спозаранок — в небе еще не погасли звезды — и, как всегда, взяв с собой немножко еды, ушел из дома; но отправился не к дяде Мюриду, а к Зиянет Шекерек-кызы — подписывать аттестат. В то лето наша Зиянет, которой уже перевалило за сорок, вышла наконец замуж за учителя из соседней деревни. Когда нам выдавали аттестаты, она уже переехала к мужу, и хотя для того, чтоб подписать их, Зиянет Шекерек-кызы дважды приезжала в школу, я, занятый на току, не сумел дать ей аттестат на подпись. Времени оставалось всего ничего — кончался июль. Чтобы успеть до начала экзаменов, мне нужно было срочно отправить документы в университет, именно в университет, потому что институтов в Баку много, а университет один.

Когда я дошел до деревни, солнце светило вовсю, а мне необходимо было застать Зиянет Шекерек-кызы дома, получить ее подпись и идти обратно. И как назло, перед самым моим приходом Зиянет Шекерек-кызы уехала в район, чтобы возвратиться под вечер. Оставалось ждать.

Я наведался в клуб, сходил в чайхану, в парикмахерскую, в лавку, но на все это ушло не более часа. Тогда я спустился к речке, сел, развернул узелок с едой и поел. И долго еще, часов пять, сидел там, любуясь речкой. Речка эта была намного быстрей, стремительней нашей, и в ней водилась рыба; мелкие-мелкие рыбешки порхали в прозрачной воде, наслаждаясь легкостью своих движений. Никогда еще не видал я такого «рыбьего праздника», может быть, поэтому позднее, бродя по деревенским улицам, в ожидании Зиянет Шекерек-кызы, я без конца бормотал: «Рыба в речке идет стороной… Рыба в речке идет стороной…». Вероятно, слова эти, придуманные когда-то большим бездельником, застряли у меня в мозгу, и из-за этого я чуть не поссорился с Зиянет Шекерек-кызы.

— Когда ты пришел? — спросила она.

— Утром.

— Угу. Ну, что нового?

— Рыба в речке…

— Что? Что? — Она подскочила, словно ее ткнули шилом.

— Я говорю, тут рыбки в реке красивые…

— Рыбки?.. Да, красивые. Значит, с утра ждешь, чтоб подписать аттестат? А чего ж сам не подписал?

— Там должна быть подпись директора.

— Должна. А тут вот несколько молодцов сами подпись поставили. Думаешь, поступят куда-нибудь? На пушечный выстрел не подпущу к институту!

Я достал из кармана аттестат: сложенный вчетверо, он лежал там, аккуратно завернутый в газету.

— Это что такое? Я такой аттестат не подпишу!

— Почему? — у меня оборвалось сердце — от этой Зиянет-Шекерек-кызы можно было ожидать чего угодно.

— Во что ты его превратил? Это же аттестат зрелости! Ты что — жевал его?!

— Извините, не подумал… — сказал я, чтоб подольститься. Зиянет Шекерек-кызы любила такие слова.

— «Извините, не подумал!» Как это не подумал? Аттестат с отличием, по всем предметам пятерки. Без экзаменов в институт поступишь. Да, попортил же ты мне крови, отличник! То и дело какие-нибудь выходки. Ты, конечно, способный парень, говорить нечего. Но медаль я тебе все-таки не дала бы. Знаешь, почему дала? Потому что, если б не ты, ее получила бы дочка этого идиота — заведующего учебной частью!.. Подписала. Езжай, учись. Только знай…

Зиянет Шекерек-кызы нарочно не торопилась. А я все поглядывал на горы, потому что за ними медленно опускалось солнце. Зиянет Шекерек-кызы наверняка не оставит меня ночевать, а как идти в темноте по горной дороге?..

* * *

На мое счастье, ночь выдалась не из темных. Когда солнце ушло отовсюду и в расселинах высоких гор, и на каменистых, покрытых колючками низинах, отделяющих Бузбулак от деревни, где жила теперь Зиянет Шекерек-кызы, сгустился и потемнел воздух, тотчас взошла луна и залила горы и долины ясным молочно-белым светом. И, спускаясь с высокой горы, на которую взбирался утром, я увидел залитую лунным светом сказку по имени Бузбулак…

В ту ночь с вершины высокой горы я должен был увидеть тебя, моя белая сказка, моя малая родина, огромный мой мир — Бузбулак… И колхозный ток должен был увидеть в последний раз, в белизне и прозрачной чистоте лунной ночи, должен был сказать «прощай» ему, хранилищу хлеба, который, может, и правда есть главная мировая опора. Нет, Мюрид-киши… На свете есть не только хищные звери, есть лунные ночи и звездные рассветы, и речки, в которых играет рыба… И может быть, эти звери совсем уж не так страшны, и ты зря напугал меня, Мюрид-киши. Но все равно, я больше не вернусь к тебе на ток. Я сам сейчас, как маленький мир, сорвавшийся со своей оси, — только что был вон где, и вдруг — смотри! — дом Салима Сахиба!.. А на балконе он сам собственной персоной!.. Что это он делает в такую рань? A-а, зарядку делает. Прыг-скок, прыг-скок! Раз-два! Раз-два! Молодец, Салим Сахиб!..

До дома Салима Сахиба я брел как во сне, лишь тут наконец очнулся… Было еще совсем рано, тихо еще было в городе…

Я очень устал в тот день, раз пять пересекая город из конца в конец, и совершенно выбился из сил. Когда под вечер я пришел в общежитие, Элаббас лежал на кровати и читал газету.

— Откуда ты? — Элаббас отбросил газету и вскочил. — С обеда тебя жду! С голоду подыхаю!

— Но ведь ты хотел завтра…

— А зарплату дали сегодня! Чего это ты такой? — Элаббас встревоженно поглядел на меня. — Да хватит киснуть! — Он схватил меня за плечи и встряхнул. — Знаю, с ректором ты все выяснил. Я и не сомневался, что так будет. Ничего, слава богу, Элаббас еще не умер! Ты главное — пиши! Заканчивай вещь. Остальное тебя не касается. Не рассиживайся, не рассиживайся, сейчас пойдем?!

— Куда пойдем?

— Где можно поесть как следует. А потом Вильму провожать.

— Она уезжает? Куда?

— В Ленинград, к тетке. Ну? Ты что, зареветь хочешь? Я не реву, ты надумал? И правильно, что уезжает. Может, хоть там жизнь увидит… Утром телеграмму получила. Да ты не думай, она веселая. Недавно приходила…

— А сейчас она где?

— Вроде в магазин пошла. Поезд у нее в половине девятого. Уйма времени. Надо пойти куда-нибудь посидеть, поесть…

Вильму мы встретили в коридоре. Она была в новом платье, нарядная — никогда еще не видел ее такой нарядной.

— А я сегодня в Ленинград уезжаю! — улыбаясь, сказала Вильма. Сказала это, потому что ничего другого сказать не сумела.

— Я знаю. Вернемся, проводим тебя.

— А куда вы?

— Да в ресторан. Поесть чего-нибудь… — Элаббас почесал в затылке. — Может, пойдешь с нами?

— Хорошо. Только зайдем на минутку ко мне.

* * *

Вильма устроила настоящее застолье: большая жареная курица, закуски, зелень, две бутылки вина…

— Ну? Чем вам не ресторан?! Не хватит, еще что-нибудь сготовлю. Садитесь, чего стесняетесь? У стеснительного сына не будет!..

Ишь какая вдруг стала разговорчивая! Сына ей подавай!..

Мы сидели и набивали желудок, а Вильма смотрела на нас и на глазах хорошела. Почему она сегодня такая? Рада, что едет в Ленинград? Или это новое платье?.. Или счастлива, что в день прощания сидит за столом с Элаббасом? Скорее всего так…

— Писать будешь? — спросил Элаббас.