Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека - Михаил Попов

Ничего себе, это, кажется, еще один узелок, и, главное, с какой легкостью он затягивается.

— Но ведь вы, так сказать, посещали туалет в ее халате.

На лице его отразился со всей ясностью путаный вихрь всех вызванных этой подсказкой ассоциаций, при этом он автоматически говорит:

— Халат короткий, до колен…

— Вот это как раз не имеет ни малейшего значения.

Он вдруг встал, это совпало с возвращением Варвары, он стал перед ней многословно извиняться, она пожала плечами и отправилась к себе за гардероб.

— До свидания.

— Как хотите, — позволил себе пошутить я, — и скажите Оленьке, что я по ней соскучился. Что это она ко мне не заходит? Нам ведь есть о чем с ней поговорить. — Для бедняги это был уже перебор. Во-первых, он считал, что я с Оленькой не знаком, а все разговоры в этот день, по его мнению, могли идти только о трупе. Тогда при чем здесь она?

— Хорошо, я ей скажу.

Варвара неторопливо одевалась. Опять куда-то собралась. В мою сторону не смотрит. Актерских способностей у нее не было никогда, так что это тотальное отсутствие интереса к событиям, происходящим прямо перед ее носом, приходится признать ненаигранным. Отрешенный автоматизм, с которым она делает все на свете, мог бы вызывать у меня жалость, если бы я, во-первых, мог испытывать полноценную жалость, не преодолевающую, причем комически, собственные комплексы; и, во-вторых, если бы за этим автоматизмом не чудилось чего-то отталкивающего. Она всегда с таким вот именно выражением лица застегивает вечные пуговицы на своем черном, смахивающем на шинель пальто. Всегда проверяет наличие ключей в правом кармане, поджимая озабоченную губу, и ключи — будь они прокляты! — всегда оказываются на месте. Потом она снимает заношенную до дыр сумку с крючка и открывает дверь, так и не посмотрев в мою сторону. Нет, в этот раз она все-таки посмотрела на меня тяжелейшим, ни на чем не сконцентрированным взглядом. И внезапное исключение делает застарелое правило еще более утомительным. Этот взгляд не имеет специального отношения ко мне. Так она вообще смотрит на жизнь.

Это хорошо, что она ушла. Сейчас мне удобнее находиться одному. Ведь еще не полностью выполнена обязательная программа. Равиль, как я и догадывался, оказывается самым твердым орешком. Но сомнения могут извести даже душу честного дворника. Я не рассчитывал, что прилетит ко мне по первому небрежному зову и Оленька, это было бы слишком хорошо, это пусть останется на десерт.

Без выполнения обязательной программы теряет свою прелесть любое спонтанное развитие. По крайней мере мне оно уже не доставит настоящего удовольствия. Брать в соавторы случай не хочется. Гармония, как всегда, ощущаемая смутно, безусловно, требовала Равилева прихода. Потом пожалуйста, потом можно прищуриться и со сладострастным спокойствием следить за «вихрем сошедшихся обстоятельств».

Вот уже пятнадцать минут, как дело встало. Платон лежит на диване и отчаянно роется в остатках шевелюры. Мариночка, Владик и Оленька допивают, я думаю, по пятому стакану чая и напряженно беседуют. Или, наоборот, молчат. Скорее молчат. Каждому из них есть что скрывать, и к тому же их воображение не может не притягивать хранящий напряженное молчание татарский угол. До Равиля не могут не доходить волны всеобщего ожидания.

Щелкнула дверь, это у Мариночки, она отправилась на кухню с чайником, их тройственная беседа становится все более водянистой. Хотя одна спиралька, я думаю, там все-таки накалена. Оленька — великая нахлебница по своей природе, жаль, что мне не придется сказать ей это в глаза. Я убежден, что и в постель Платона Сергеича она прыгнула от торопливой жадности, думая, что право туда прыгать принадлежит Мариночке и что стареющий литератор очень ей дорог. Теперь же, сообразив, до какой степени Мариночка заинтересована во Владике, маленькая сочинительница пытается положить глаз на него. Господи, как мне сейчас хочется поговорить с Оленькой! Владик, перепуганный и взбудораженный, вряд ли на ухищрения Оленьки обращает внимание. Мариночка, тоже взбудораженная и не вполне отошедшая от своих утренних переживаний, вполне различила подружкин, может быть, и подсознательный, замысел, и уже приняла решение, что Оленька больше никогда в жизни не попадет в ее комнату. Уже наверняка решила полностью с ней порвать. Мне, напротив, все больше хочется видеть беспечную соблазнительницу. Ведь если говорить честно, то именно с движений ее маленькой золотоволосой душеньки и завязалось это в меру безобразное, но, с другой стороны, стремящееся к своеобразной гармонии действо.

Если я даже и придумал про Владика, то ничего, я не придумал. Она именно так должна себя вести и если не начала, то обязательно начнет.

Т-с-с, шевеление в татарском углу. Кто-то — хм, не Равиль! — движется в направлении моей комнаты. А вот того, что он отправит ко мне жену, я предположить не мог.

Сначала я подумал, что это психическая атака, в первый момент я ее (Фиру) даже не узнал. Я всегда ее видел только издалека и со стороны. К тому же Фира являлась единственным человеком в квартире, о котором я никогда не размышлял. И за это мне наказание, она «повела» себя.

«Зачем? зачем?! Говори, зачем, сейчас. Сиди!» — примерно такие слова и в таком примерно порядке она кричала мне, дыхание ее перехватывало, но она старалась не останавливаться. Я, разумеется, не собирался вставать и немного растерялся, вторжение стихии в продуманный космос меня испугало на мгновение. Причем стояла она в коридоре, боялась, что ли, войти и кричала из коридора. Все это, конечно, не могло продолжаться долее нескольких секунд; посреди потока, как я их для себя квалифицировал, «проклятий» на жену сзади набросился подоспевший муж и стал, перехватив за живот, уволакивать. Она на секунду завопила еще громче и почти сразу перешла на тихие бессильные рыдания. Я, как это ни глупо прозвучит, почувствовал себя на миг князем, положим, Святославом, только что отмстившим неразумным хазарам. Женщины, вопя, бегают вокруг пепелищ, хватают горячий пепел и посыпают им головы. Равилю так и надо: нечего посвящать женщину во все свои неприятности, таким образом просто умножаешь количество неприятностей.

Квартира ожила, все вскочили со своих насестов. За стеной одновременно разъехались от стола три стула, а Платон, катапультированный продавленным диваном, интеллигентно приоткрывал свою дверь. Опоздали. Спектакль временно приостановлен: должен же Равиль дать пару раз по физиономии своей несдержанной женщине. И пока он это делает, а может быть, наоборот, вытирает ей слезы, в его породистой, значительной на вид голове дозревает сознание, что от разговора ему не отвертеться.

Ага, уже идет. А Платон Сергеич так и стоит у своей щелки, умен, необыкновенно умен литератор и обладает к тому же нюхом собаки.

Когда я увидел выражение лица Равиля, то сразу понял — никакой игры тут не надо, возьмет еще и задушит ненароком, не отдавая себе и отчета в том, что делает. Пистолета он, кстати, не принес. Это не суть важно, хотя и важно. Может, Фира его все-таки не нашла? Нет, тогда бы не закатывала истерики.

— Что хочешь? — спокойно спросил Равиль.

— Пистолет, — ответил я лаконично.

— Откуда знаешь? — так же спокойно поинтересовался он.

Южный акцент делал его вопросы слегка угрожающими.

— Я все знаю, — сказал я, и это его почему-то удовлетворило.

— Я не стрелял.

— Я это знаю.

— Милиция думает, что я.

— Ничего она не думает. — Это заявление заставило Равиля задуматься. Думал он, неотрывно глядя на меня, что было неприятно. Я сидел к нему в профиль, как давеча к Платону, мне приходилось время от времени возвращать голову в исходное положение, это, к сожалению, выглядело так, что я под воздействием его взгляда отвожу в сторону глаза. Странно, но меня это раздражало.

— Принеси мне пистолет.

— Зачем? — выражение его лица стало вдруг нагловатым.

Тут я позволил себе задуматься. Правда, слишком уж ломать голову здесь было не над чем. Просто мужественный дворник адаптировался к тому факту, что я знаю местонахождение пистолета, и понял, что пистолет только на первый взгляд является серьезной уликой против него. Стоп! А может, он его просто выбросил? Чего там ломать голову, вышел — и в мусорный бак. Я тут строю, строю, он одним азиатским приемом все поставил с ног на голову. Надо сразу сбивать его с копыт.

— Ну, не хочешь отдавать пистолет, отдай фотографию. — Шея моя отдохнула, и я спокойно мог рассмотреть, что происходит с лицом Равиля. — Что ты на меня так смотришь? — ту самую фотографию.

Я не знал, точно ли у него одна фотография, может быть, две, может быть, есть и какое-то письмо, но детали тут не имели значения.

— Тебе напомнить? Лет десять назад, ты только-только приехал в Москву, только устроился на работу в ЖЭК, где начальником был Брюханов. Он однажды отправил тебя жечь какие-то бумаги. Он думал, что ты парень темный и даже читать по-русски не умеешь, — последнюю фразу я только подумал, но произносить вслух не стал. — Ты оказался намного умнее, чем он о тебе думал, ты бумажки внимательно просмотрел, уж не знаю, почему тебе пришло в голову это сделать, может быть, ты выражение лица Брюханова понял, что бумажки непростые, и кое-что из этих документов сохранил. Среди них была фотография, где Оленька изображена вместе с матерью, тогда еще живой, и своим настоящим отцом. — Здесь я взял секундную передышку, мне было тяжело говорить, тем более таким условным, протокольным образом. Получалось это само собой. Выражение лица Равиля не менялось. Я знал, что в общих чертах все так и было, как я говорю, но мог перевирать детали. — Ты выяснил, что Брюханов является приемным отцом Оленьки, ты понял, что это можно в случае чего использовать. Это следователи думают, что ты был у него в рабстве, бедный, забитый татарин, и он таскал тебя из ЖЭКа в ЖЭК, как своего крепостного человека. А все было наоборот, это ты за ним ползал и держал его крепче крепкого в руках. Как и чем ты получал за свое молчание, это ты знаешь лучше меня.