Арестованные рукописи - Алексей Мясников

— Ты хоть чуточку любишь меня?

— Нe знаю. Может быть полюблю.

— Ну и как же нам быть?

— В принципе я согласна.

Но что значит — в принципе? Не сейчас, что ли? Потом? Когда же? Ах, черт возьми, какие детали, какая мелочь. Чистой зарей вставала надежда, жизнь приобретала определенность и какой-то высокий, неясный пока еще, смысл.

И все же из подъезда ее выходил Леонид Павлович озадаченный.

— Тебе нужно обновить гардероб, — сказала она.

Он пытался поцеловать ее на прощанье, но она увернулась и исчезла в дверях лифта. Леонид Павлович подтянул короткие брюки, запахнул потрепанное пальто и вышел. Да его обличье — не для жениха такой девушки. Но как некстати она об этом сказала. Он шел и ощущение какого-то шутовства и неполноценности давило сердце.

Он не видел ее две недели. Звонил каждый день. С утра вставал с надеждой на встречу, но все сводилось к каким-то игривым, прямо-таки веселым разговорам. То ей некогда, то что-то с горлышком. А он свое горло готов был порвать, лишь бы развеять этот миф о женитьбе. Он рвался к ней одержимо, Ирина, только Ирина занимала все его мысли, и ничто другое: ни вино, ни шальные компании — не веселило, не радовало. Не взвидел белого света Леонид Павлович. И пошел напролом — сейчас или никогда! Друзья заказали столик в одном фантастически недосягаемом ресторане. По такому случаю Ирина согласилась, наконец, погладить вечернюю юбку.

Леонид Павлович был серьезен и слегка пьян. До ресторана он успел справить один день рождения. Рассиделся с приятелем и чуть не забыл про Ирину, но спохватился, кинулся искать такси да так и приехали втроем в полной уверенности, что сегодня все могут, им все по колено, и пару лишних мест с помощью тех друзей они, разумеется, выбьют. Не выбили. Те друзья даже обиделись: мол, с женами, в семейном кругу, а ты тащишь кого-то. Повернулся было Леонид Павлович, да Ирина не отпустила. Рюмка за рюмкой — досада понемногу рассасывалась. Леонид Павлович оживал. Но что такое? — светится миндалем Ирина, да не в его сторону. Ему какую-нибудь фигу на лице изобразит, а поглядит на Юрку — так и заелозит плечами, застучит деревянными бусами и прямо выпархивает из-за стола, если Юрка снисходит, если не с Леной своей идет, а ней, с Ириной. Эх, пропади все пропадом — наливай да пей. Потом Леонид Павлович испачкал штаны каким-то экзотическим блюдом. Потом стал думать, когда же эта пытка кончится.

Кончилась в подворотне. Зашли по пути и допили начатую. Провожал ее молча, трудно. Устал. У подъезда она чмокнула его в щеку и улетучилась. Узел затягивался все туже, но и на этот раз не разрубил его Леонид Павлович. Его хоть самого руби — и не почувствовал бы: так оглушен тоской и винищем.

— Ирин, мы ждем тебя, — звонил на другой день из мастерской знакомого художника Леонид Павлович.

— Я отдыхаю (-аю, — аю, вздыхала трубка).

— Ведь договаривались... Ты мне нужна сегодня.

— Так много дел, я готовлюсь к работе, — отмахивалась трубка.

— Завтра я поведу тебя в одно место.

Трубка поперхнулась, и уже раздраженно:

— На этой неделе не смогу, и вообще я в постели, звони на днях.

— Нет, мы пойдем на этой неделе.

— Да не могу же я сломя голову.

— Я утащу тебя.

Трубка обозлилась:

— И куда ты меня приведешь... потом?

— К себе.

— В эту конуру? Ты хоть обставь ее для начала.

— Когда тебе позвонить?

— Дней через пять.

Леонид Павлович швырнул трубку. Он был с характером. А характер его жил своей, особой жизнью. Помыкал Леонидом Павловичем как хотел. И, не дай бог, взбунтоваться характеру. Плюнет в глаза благодетелю, врежет в лоб другу-приятелю, разорвет в клочья гениальный курьез — сильно натерпелся от него Леонид Павлович, да только сладу с ним не было. Вот и сейчас почувствовал вдруг Леонид Павлович, что не позвонит он в четверг, не запишет акт гражданского состояния, не скрасит его участь любимая девушка, не поджарит на завтрак яичницу, не откроет дверь его холостяцкой квартиры, не спросит зарплату — противотанковым ежом встал между ними характер.

— Брось, старик, она не пойдет за тебя, — сказали приятели.

Прощай, Ирина. Прощай, любовь моя. Прощай, настурция. Жизнь идет. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые... Леониду Павловичу больно было смотреть вперед. Зашел к Сереге, изъял все запасы спиртного, выпил и, взглянув на часы, заторопился в фешенебельный ресторан «София». Там его ждали.

* * *

Леонид Павлович спал долго. Был полдень, когда он открыл опухшие веки. Солнце хозяйничало в комнате. С глянцевой бумаги на стене озорно улыбалась ему дочь и, держась за смородиновый куст, вроде бы предлагала: «Хочешь ягодку?» «Хочу,» — сказал Леонид Павлович. Что-то тяжкое свалилось с души в эту ночь. Что-то долго и болезненно нарывало в нем, распирало изнутри и вот — лопнуло. Потянулся последний раз и пошел умываться. Сквозь шум воды и бодрое фырканье из ванной неслось на всю квартиру: «А там вдали, вдали за косогором...»

1976 г.

Голос из тьмы

(Две точки зрения на смысл жизни)

Мы пришли ниоткуда и уйдем никуда. Из тьмы небытия, из сумерек детства загорается свеча нашего сознания. Скоро мы начинаем понимать, что это не навсегда: будет последний жест, последнее слово. До этой границы — наша жизнь, полная боли и радости, страстей и тоски. Чудо появления омрачено страхом смерти и неизбежными страданиями. Вокруг сложный, необъятный, многоярусный мир. Мы чувствуем наше родство и догадываемся, что именно в недрах этого мира была высечена искра, а потом разгорелся огонь человеческого разума. Мы уникальны в этом. Насколько нам известно, ничего подобного до нас в природе не существовало. Лишь нам дано выстрадать и осознать все, чем живет этот загадочный, пугающий своей бесконечностью и катаклизмами мир. А зачем? Рано или поздно каждый из нас задает себе этот вопрос.

I

1. Есть люди, которые сомневаются или даже отрицают реальность объективного мира. Мне трудно согласиться с ними. Историческое и индивидуальное сознание постепенно вычленяет окружающую среду и себя, в себе же — тело и самосознающее «я», т. е. собственно сознание. «Я мыслю, следовательно, существую» — формула самосознания. Я могу существовать и без сознания, но уже рангом ниже, как биологическая особь. Меня вообще может не быть, но, поскольку я есть, я твердо знаю: мир существует.

2. Мир существует в движении и переменах. Движение настолько неотъемлемый атрибут реального, что можно сказать: нечто есть постольку, поскольку его нет. Т. е. в каждый миг любой объект есть не то, чем был. Есть, правда, качественная определенность объекта. Но и она не вечна. Целое живет и умирает. А целостность мира? Вселенной? Есть ли вообще нечто вечное, нерушимое, что поддается уразумению?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});