Соловки. Документальная повесть о новомучениках (СИ) - Ильинская Анна Всеволодовна

Воспоминания бывших соловецких узников сохранили несколько имен лесных палачей. С точки зрения психиатрии этих одержимых садистскими вожделениями людей нельзя признать нормальными — ни Воронова, обливавшего заключенных водой из проруби, ни Воронина, предлагавшего отказнику от работы пить мочу своего напарника, ни начальника отделения «Хутор Горка» Иоффе, который выставил на мороз триста человек — половина из них к утру превратилась в мерзлые трупы.

Особенно славилась зверствами «командировка» Овсянка, где главенствовал чекист Иван Потапов. Люди у него десятками умирали на непре рывных, без отдыха, работах, обезумевшие, рубили себе руки — ноги, становились под падающие сосны, вешались на обрывках веревок. В периоды депрессии Потапов стрелял, кто подвернется, официально оформляя эти смерти как попытки к бегству. Процент истощения рабсилы превышал в Овсянке все меры возможного, поэтому туда послали с проверкой уполномоченного ИСЧ Киселева — Громова, который позднее переберется в Финляндию и выпустит книгу «Лагеря смерти в СССР».

Для начала Потапов предложил ему посмотреть карцер. В прикрытой заснеженными досками яме вповалку лежало около сотни полуголых «шакалов». «Крикушником» этот карцер назвать было нельзя: у бедолаг не осталось силы на иное, как тупо, без выражения, смотреть на склонившихся над ними людей.

— Дисциплина! — похвастался Потапов и, странно улыбнувшись, пригласил следовать за ним: —Пошли, покажу шпанское ожерелье…

Проверяющему предстала чудовищная картина: по обеим сторонам барачной двери висели ожерелья из нанизанных на шпагат отрубленных пальцев и кистей рук, многие из которых уже были тронуты тлением.

— Товарищ Ногтев одобряет, меньше саморубов делать будут, — возразил Потапов на требование немедленно снять патологическое устрашение. «Не парень этот Ванька, а сундук с золотом», — подтвердят Киселеву в Кремле.

Подобных «командировок» в начале 30–х годов к УСЛОНу было приписано более ста. И это только в одной части страны, а сколько их было по всему Союзу, мест истребления неугодных режиму людей! Нетрудно догадаться, почему у нас практически нет лесных летописцев: все полегли там. Дошедшие соловецкие воспоминания написаны в основном теми, кто отбывал срок в ротах Кремля или на более легких работах, нежели лесоповал.

***

На пути следования лес несколько раз менялся. Сначала вдоль дороги шагали чахлые, на высокую траву похожие березки, потом их оттеснили облепленные лишайником осины, и наконец потянулась цепь торфяных озер с торчащим из воды сухостоем — пейзаж, достойный места падения Тунгусского метеорита. По дегтярной поверхности гуляет ветер, кидает волнистую рябь, плетет темное кружево на гладях вод.

Дорога до Ребалды тянулась бесконечно. День уже приклонился к закату, прохладное серебро потускнело, и небо окрасилось перламутровыми разводами, когда на горизонте завиднелся домик. Вроде бы рукой подать, а оказалось еще километра три по прямой, как струна, колее.

Постепенно по бокам дороги исчезло все, кроме сосен. Здесь, в северной части острова, они гораздо мощнее, чем в районе монастыря, с крепко нахлобученными, основательно изломанными ветром кронами. Многие стволы покосились от дующих с моря ледовитых вихрей и стоят полунаклоненные к земле, другие лежат, как поверженные великаны.

Земной покров тоже изменился: подлесок окровавлен ягодными кустиками и какой‑то мелкой ползучей травкой. Представленный всеми оттенками, от морковно — светлого до темномалинового, кровавый цвет перемежается белесыми кочками цвета застиранной солдатской гимнастерки. Среди мшистого разнотравья то там, то здесь грузно вздымаются полузаросшие красноватые валуны. А может быть, это просто проступила кровь, которую впитала в себя мученическая земля Соловецкая?

Малая толика лесных ужасов все‑таки дошла до нас, ничтожный процент свидетельств на девяносто девять умолкнувших голосов. В 1928 г. вместо ушедшего в отпуск Эйхманса начальником лагеря временно назначили некоего Ященко. Обнаружив священников и «каэров» на внутрилагерных работах, он возмутился и все переиначил: «социально близких» поставил сторожить склады, а интеллигенцию и духовенство отправил на лесозаготовки. Среди горе — лесорубов оказался начинающий журналист Г. Андреев — Отрадин, тогда 17–летний юноша, которому выпало выжить и написать о пережитом.

Им приказали собраться с вещами и погнали в сторону Секирки. «На расстрел», — решили все, но нет, страшная гора осталась позади. Спустилась тьма, а они шли и шли, пока на рассвете не прибыли в самое сердце соловецкого леса, на Ново-Сосновскую «командировку», где тут же получили «урок»: срубить, очистить от сучьев и выкатить на дорогу десять стволов. А ведь многие из них никогда не держали в руках ни топора, ни пилы…

В бараке без окон невозможно было согреться. «Обросшие грязные лица кажутся темными, одичавшими. Одежда на людях висит клочьями. Это похоже на ад, говорю я. Не хватает только адского пламени и жара. А люди как раз из царства теней» (Г. Андреев — Отрадин)[29].

Срубленный лес шел на экспорт, причем концы были надежно спрятаны: вся продукция сдавалась Кареллесу, а тот, как бы от себя, сбывал иностранцам. Правда, в 1931 г. Молотов публично объявил, что в СССР на лесозаготовках трудятся заключенные. Но условия их труда таковы, цинично провозгласил он далее, что безработные капиталистических стран могут им только позавидовать[30].

Часть командированных назначили ВРИДЛО — временно исполняющими должность лошади, в их числе и поэта А. Ярославского, принадлежавшего к группе «биокосмистов — имморалистов» и выпускавшего поэтические сборники с пикантными названиями «Святая бестиаль», «Сволочь Москва» и тому подобные. Позднее, в 1939 г., его жена бросит камень в самого Д. Успенского, и тот собственноручно застрелит ее…

Среди изгнанников был человек по фамилии Гусев. Очень религиозный, в Кремле он все свободное время проводил в сторожевой роте, у священников, а к себе в 3–ю ходил только ночевать. Гусев был слабого здоровья, в лесу ему стало плохо, он пилил, согнувшись пополам, жаловался: «Конец мне приходит, братцы. Умру без покаяния, бросят, как падаль, без креста, без молитвы, страшно». Его обвинили в симуляции и столкнули в «крикушник».

Ребалда — место переправы на о. Анзер. С рисунка XIX в.

Гусев вышел оттуда полуживым. Товарищи водили его на работу, поддерживая под руки. «Помилосердствуйте, болен же человек», — взывали они к начальству. «Сейчас вылечим», — гоготала охрана, награждая несчастного тумаками.

Теряя рассудок от безысходности, Гусев отрубил себе палец. Надзиратель не позволил делать перевязку, стоял и смотрел, как кровь хлещет на снег. Улучив момент, Гусев опять рубанул себя зазубренным острием, не глядя, наудачу — в алую лужу шмякнулось пол — ладони. Его избили. Придя в себя, он ударил себя в третий раз, на сей раз выше запястья.

На запекшемся снегу валялись розовые куски мяса. Возбужденные охранники, пока достало сил, топтали Гусева коваными сапогами. Больше он не встал. Г осподи, прости меня! Я не знаю его христианского имени!..

Вернувшись из отпуска, Эйхманс обнаружил, что «социально близкие» разворовали все склады, лагерное хозяйство развалено. «Каэров» вернули в Кремль, а Гусев навсегда остался лежать в глухой соловецкой тайге. Он покоится где‑то здесь, между валунами: вправо ли, влево ли от дороги? Место его захоронения неизвестно, знаю одно: под каждым деревом кто‑то зарыт. Вставай под любую сосну и читай «Канон на исход души», не ошибешься…

Видение из области кошмаров: ранним утром в Кремль тянутся подводы, на них груды смерзшихся тел. Это якобы внезапно умершие, а на самом деле забитые мозолистыми кулачищами чекистов. За телегами спотыкается вереница изможденных людей. Обоз вышел из леса, чтобы отработанный «человеческий материал» обменять на новый. Смерть хочет кушать, смерть требует свежатинки…