Текстообработка (Исполнено Брайеном ОНоланом, А.А и К.К.) - Кирилл Кобрин

Охваченный беспокойством, я решил было, что это, возможно, его брат-близнец, но тут же услышал, как кто-то сказал:

Маловероятно. Если внимательно посмотреть на левую половину его шеи, можно заметить, что там – липкий пластырь или повязка. Горло и подбородок у него тоже перевязаны.

Отчаявшись, я взглянул и увидел, что это правда. Это вне всякого сомнения был тот самый человек, которого я убил. Он сидел в кресле и наблюдал за мной с расстояния четырех ярдов. Сидел он в одеревеневшей позе, не двигаясь, словно боясь потревожить зияющие раны, покрывавшие его тело. Мои же собственные плечи одеревенели от трудов с лопатой.

Но кто произнес эти слова? Они меня не напугали. Слышал я их ясно, но при этом понимал, что они не разносятся в воздухе, подобно леденящему кашлю старика в кресле. Они появились из самого моего нутра, из моей души. Прежде я никогда не думал и не подозревал, что у меня есть душа, но тут понял, что есть. Еще я понял, что моя душа расположена ко мне дружески, старше меня годами и озабочена единственно моим персональным благополучием. Для удобства я придумал душе имя – Джо. Я немного приободрился, узнав, что не совсем одинок. Джо был на моей стороне.

Рассказать о последовавшем промежутке времени не стану и пытаться. В жуткой ситуации, в которой я оказался, ждать помощи от логики не приходилось. Я понимал, что старый Мэтерс был свален с ног ударом железного велосипедного насоса, насмерть зарублен тяжелой лопатой, а затем надежно зарыт в поле. Понимал я и то, что теперь этот же человек сидит со мной в одной комнате, молча за мной наблюдая. Тело его было перевязано, но глаза были живы, как и правая рука, как и он весь. Может быть, убийство на обочине оказалось дурным сном?

У тебя одеревенели плечи – какой же это сон? Верно, ответил я, но ночные кошмары бывают физически столь же тяжелыми, что и реальность.

По каким-то неясным соображениям я решил, что лучше всего поверить в то, что у меня перед глазами, а не полагаться на память. Я решил проявить спокойствие, поговорить со стариком и проверить, настоящий ли он, спросив о черном ящичке, повинном – если такое вообще было возможно – в том состоянии, в котором мы оба пребывали. Понимая, что положение мое весьма опасно, я твердо намеревался действовать решительно. Я понимал, что сойду с ума, если не встану с полу, не начну двигаться, говорить и вести себя как можно более естественным образом. Отвернувшись от старика Мэтерса, я осторожно поднялся на ноги и сел на стоявший поблизости от него стул. Затем я опять взглянул на него; сердце мое остановилось было, потом заработало снова – медленные, тяжелые удары молота, сотрясавшие, казалось, все мое тело. Он оставался совершенно неподвижен, но живая правая рука обхватила чайник, подняла его, двигаясь весьма неловко, и плеснула жидкости в пустую чашку. Глаза его проследовали за мной к моему новому месту и теперь опять рассматривали меня с тем же неуклонным, усталым интересом.

Внезапно я заговорил. Слова лились из меня, будто производимые механическим устройством. Мой голос, сперва дрожащий, окреп, сделался громче, заполнил всю комнату. Не помню, что я говорил в начале – наверняка что-то по большей части бессмысленное, – однако я был слишком доволен и ободрен естественными, полнокровными звуками своей речи, чтобы заботиться о словах.

Старик Мэтерс поначалу не двигался и ничего не говорил, но я был уверен, что он меня слушает. Через некоторое время он принялся качать головой, а потом я услышал – сомнений тут быть не могло, – как он сказал «нет». Его реакция возбудила меня, и я стал говорить с осторожностью. Он отрицательно ответил на мой вопрос о его здоровье, отказался говорить, куда делся черный ящичек, и не согласился даже с тем, что утро стоит хмурое. В голосе старика была странная, режущая слух тяжесть, отчего он напоминал хриплый звон древнего ржавого колокола на башне, скованной плющом. Помимо одного-единственного слова – «нет» – он не произносил ничего. Губы его почти не шевелились; я был уверен, что под ними у него нет зубов.

– Вы мертвы в настоящий момент? – спросил я.

– Нет.

– Известно ли Вам, где ящик?

– Нет.

Он вновь сделал резкое движение правой рукой, плеснув в чайник горячей воды и подлив еще немного этого незабористого напитка себе в чашку. Затем он снова принял это свое положение неподвижного созерцания. Я немного помедлил.

– Вам нравится слабый чай? – спросил я.

– Нет, – сказал он.

– А вообще чай Вам нравится? – спросил я – Крепкий чай, слабый, средний?

– Нет, – сказал он.

– Зачем же Вы его пьете?

Он грустно покачал своим желтым лицом из стороны в сторону и ничего не сказал. Перестав покачиваться, он раскрыл рот и влил туда чашку чая, как вливают ведро молока в маслобойку, когда приходит время сбивать масло.

Ты ничего не заметил?

Нет, ответил я, ничего – кроме того, что дом выглядит жутковато, как и его хозяин. Его никак не назовешь лучшим из собеседников, какие мне встречались.

Я обнаружил, что говорю достаточно непринужденно. Ведя разговор, внутренний ли, внешний, размышляя ли о том, что сказать, я чувствовал себя храбрым и не испытывал ничего из ряда вон выходящего. Но всякий раз, когда наступало молчание, ужас моего положения опускался на меня, подобно накинутому на голову тяжелому покрывалу, окутывая, душа, нагоняя страх смерти.

Но разве ты не заметил ничего в его манере отвечать на твои вопросы?

Нет.

Разве ты не видишь, что каждый ответ – отрицательный? Что ты его ни спросишь, он всегда говорит «нет».

Да, пожалуй, сказал я, но я не понимаю, какие из этого можно сделать выводы.

Примени воображение.

Снова сосредоточивши внимание на старике Мэтерсе, я подумал было, что он спит. Он сидел за своей чашкой чаю в положении более сгорбленном, будто ставши скалой или же частью деревянного стула, на котором сидел, – совершенно мертвый, обратившийся в камень человек. Его вялые веки опустились на глаза, почти закрывши их. Правая рука его, покоящаяся на столе, лежала безжизненная, покинутая. Я собрался с мыслями и обратился к нему резко и громко, намереваясь узнать правду.

– Ответите ли Вы на прямой вопрос? – спросил я.

Он слегка пошевелился, веки его немного приоткрылись.

– Нет, – отвечал он.

Я заметил, что этот ответ согласовывается с метким предположением Джо. С минуту я сидел, размышляя над одной и той же мыслью, пока не обмыслил ее вдоль и поперек.

– Откажетесь ли Вы ответить на прямой вопрос? – спросил я.

– Нет, – отвечал он.

Этот ответ меня порадовал. Отсюда следовало, что мое сознание нашло тропинку к его сознанию, что я уже едва ли не спорю с ним и что мы ведем себя как два обыкновенных человека. Я не понимал всех ужасов, постигших меня, но теперь мне начинало казаться, что я, очевидно, заблуждался на этот счет.

– Прекрасно, – спокойно сказал я. – Почему Вы всегда отвечаете «нет»?

Он заметно пошевелился в кресле и снова наполнил чашку, прежде чем заговорить. Казалось, он с трудом подбирает слова.

– «Нет» – ответ, вообще говоря, более правильный, чем «да».

Казалось, его обуяло желание говорить – слова выходили изо рта так, будто провели там взаперти тысячу лет. Он явно почувствовал облегчение оттого, что я нашел способ его разговорить. Мне показалось, что он даже слегка улыбнулся мне, но это, несомненно, были хитрости неважного утреннего света, а может, штучки, подстроенные тенями от лампы. Сделав большой глоток чаю, он сидел и ждал, глядя на меня своими непонятными глазами. Теперь они были ясными и живыми и беспокойно двигались туда-сюда в своих желтых морщинистых глазницах.

– Вы отказываетесь объяснить мне, почему Вы так сказали? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – В молодости я вел неправильную жизнь и большую часть времени посвящал того или иного рода излишествам, Номером Первым в ряду которых была моя основная слабость. Вдобавок я приложил руку к созданию комиссии по неорганическим удобрениям.

Мысли мои тут же вернулись к Джону Дивни, к ферме и пабу, а оттуда – к тому страшному дню, который мы провели на сырой пустынной дороге. Словно вознамерившись прервать мои безрадостные размышления, в ушах у меня опять раздался голос Джо, на сей раз суровый:

Спрашивать его о том, что такое Номер Первый, не надо – нам ни к чему пылкие описания порока и вообще чего бы то ни было в этом духе. Примени воображение. Спроси его, какое отношение все это имеет к «да» и «нет».