Стрелы Перуна - Пономарев Станислав Александрович

Приказчики крутились среди покупателей: ал-арсиев и нескольких черных тургудов — воинов исполинского роста из охраны дворца великого кагана Хазарин.

— Двадцать рабов! — доносились до руссов крики белого воина. — Где я возьму столько?! Бери половину! Могу коней дать!

— Давай трех боевых скакунов.

— Что-о?! Боевые кони мне самому нужны! Я хотел сказать, бери десяток кобылиц...

Один из тургудов невозмутимо рассматривал узор на широченном хорезмийском мече, иногда встряхивал его в руке, пробуя оружие на вес.

— Этот светлый меч по силе только такому пехлевану[50], как ты, — вкрадчиво мурлыкал приказчик. — И недорого могу отдать, всего за пятьсот динаров...

Тургуд грозно глянул на торговца. Араб осекся, но цены не уступил:

— Этот меч выкован самим уста Саадом.

— Легок! — буркнул исполин, бросая клинок на прилавок. — Другого нет?

— Этот самый тяжелый. Но мы можем сделать меч по заказу. Через год привезем. Давай задаток!

— Некогда ждать!

«Вот оно, — отметил Летко про себя. — Воевать собираются козары. По всему видать, с нами... С кем же еще?»

Русс подошел к дюжему воину, тронул за локоть. Тот обернулся, удивленно глянул сверху вниз на щуплого человека в богатой одежде, бросил коротко:

— Ну?

— Я могу предложить славному богатуру меч по его руке, — дружелюбно сказал Летко. — У меня есть франкский.

— О-о! — оживился хазарин. — Где я могу посмотреть на него?

— В красном доме. На берегу.

— Урус?! — воскликнул тургуд. Задумался. Потом заявил решительно: — Хорошо! Когда мне прийти?

— Сегодня вечером...

Тем временем полы шатра распахнулись, воины-стражи отступили на шаг: свету явился дородный араб с пронзительными черными глазами. Сухое, с горбатым носом лицо его было надменным, иссиня-черная борода аккуратно подстрижена. Он был высок, и даже просторный бурнус[51] не скрывал его полноты.

Толпа богато одетых людей ринулась к нему, окружила. Руссы наблюдали за всем этим со стороны.

— Пресветлый Хаджи-Хасан ни с кем сегодня говорить не может...

Толпа загудела недовольно.

— Святой хаджи говорил сегодня с аллахом. Каган-беки Асмид прислал ему в дар Коран и...

Летко Волчий Хвост знал, что встретиться и разговаривать с самим Хаджи-Хасаном почти не дано простому смертному. Хасан давно уже не торговал сам, поэтому подчеркнутая услужливость купца давно умерла в нем и забылась навсегда. Араб заключал торговые сделки с такими же богачами. Как паук, раскинул он сеть на весь обжитой людьми мир. Торговые представители Хаджи-Хасана, часто из рабов, сидели по всему Арабскому Востоку, в Китае, Персии, Западной Европе, на Руси, в Хазарин, среди варягов и северных народов: черемисов, мордвы, камских булгар, веси и югров. И даже в Византии, с которыми арабы вели ожесточенные войны, люди Хасана были и играли там не такую уж незаметную роль. Разумеется, они были византийцами, эти люди, а не арабами, и вера их была христианской, а не от Мухаммеда.

Ни один человек не мог бы с уверенностью сказать, сколько золота и товаров у Хаджи-Хасана. Он был более могуществен, чем халифы арабского мира. Он один мог бы вести войны с самыми могущественными империями и государствами, если бы эти войны могли приносить ему не меньший доход, чем торговля. Если бы это понадобилось Хасану, он с легкостью мог вооружить двухсоттысячную армию и двинуть ее в любую сторону. Хаджи, если бы захотел, мог стать эмиром, шахом, халифом или каганом. Но он был чужд власти подобного рода.

— Золото — вот истинная власть! — любил говорить богач.

Ханбалык — восточная торгово-ремесленная часть города Итиль-кела, столицы Хазарского каганата. Здесь не разрешалось строить дома из кирпича; здесь ни один шатер не мог быть выше десяти локтей; здесь с почтением и покорностью смотрели на берег западный — каганову ставку. И все-таки шелковый шатер Хаджи-Хасана возвышался над Ханбалыком на целых сорок локтей! На то было специальное разрешение самого Шад-Хазара Наран-Итиля. Во всем городе только каганы ставили шатры на пять локтей выше жилища Хасана. И только великий каган жил в каменном дворце на острове, посредине реки. Каганов храм великолепием своим спорил с самыми роскошными дворцами Востока и высотой был в сто пятьдесят локтей. Серебряный шпиль, венчавший его, взметнулся еще выше. И на много фарсахов[52] вокруг был виден золотой диск, изображавший солнце — символ верховной власти в Хазарском каганате. На самом конце серебряной иглы сверкал он днем, блеском своим споря с настоящим светилом, и полыхал ночью, отражая свет сотен факелов и жертвенных костров.

Но... богу — богово! Великий каган Шад-Хазар Наран-Итиль — живой бог хазар на этой земле. Хаджи-Ха-сан был богом в торговом мире и тоже, когда он того желал, мог освятить толпу...

Эльтеберы и тарханы Хазарии — князья и военачальники — зубами скрежетали при виде Хасанова жилища. Однако власть купца, невидимая, но ощутимая каждым, в том числе и каганами, заставляла смириться любую гордость.

Все знали, что Хасан совершил хадж — паломничество в святую Мекку, где увидел и поклонился Каабе — черному камню, подаренному правоверным самим аллахом. В Хазарии жило много мусульман. Войско кагана-бе-ки из двадцати тысяч ал-арсиев целиком подчинялось заветам Мухаммеда. Любой из этих воинов готов был жизнь отдать за святого Хаджи-Хасана, тем более что немалый ручей золота тек им из казны богача. Каган-беки в мирное время не платил ал-арсиям ни гроша, и воинам-мусульманам приходилось собирать дань с покоренных народов, чтобы получить часть ее в виде платы за труд. Частенько «белые богатуры» совершали набеги на земли соседей, чтобы захватить добычу и пленников. И то и другое, обычно по сходной цене, попадало к арабскому купцу Хаджи-Хасану...

Когда важный араб в расписном бурнусе скрылся за полами шатра и толпа просителей разбрелась в разные стороны, Летко пристально оглядел тех, кто осаждал прилавки Хасанова торжища. В основном здесь были воины. Русский посол отметил это мгновенно.

Справа от прилавка, за отдельными столиками — их было около двадцати — сидели Хасановы менялы. Они бойко отвешивали золото и серебро. Слуги сносили задаток — дорогие меха, одежду, ткани, драгоценные поделки — в стоящий рядом глинобитный дом без окон; сгоняли овец, коз, коров и верблюдов в дощатые загоны. Оттуда же выводили горячих арабских, нисийских и текинских скакунов; а из кладовых выносили богато украшенную сбрую для них. Сверкали клинки мечей, вытянутые из тисненых ножен. Жадные глаза воинов оценивали качество стали. Звенел бранный металл под легким пощелкиванием ногтей. Цокали языки, восхищенные возгласы раздавались:

— И-ех! Хороша домасская сталь! Легко срубает головы кяфиров[53]!

Гибкий, похожий на пантеру воин описал тонким клинком круг над головой, крикнул хвастливо:

— Зарублю самого кагана Святосляба!

Никто из воинов, стоявших вокруг, не расхохотался ему в лицо на похвальбу: боевой пояс на тонкой талии ал-арсия украшало множество золотых бляшек — знак убитых и плененных врагов, а четыре подвески означали, что хозяин их одержал четыре победы в поединках с чужестранными богатурами!

Воины не засмеялись. Не засмеялись и их слуги. Только один из них, могучего сложения, проворчал:

— Нашел чем хвастаться, облезлый хвост павлина. Каган-беки Урак не чета тебе был, и то голову потерял. Подожди, порождение ехидны, сунься только в Урусию, тогда каган Святосляб сделает бубен из твоей ослиной шкуры. Дай-то Тенгри-хан! — и благоговейно посмотрел на небо.

К счастью для бедняка ал-арсий за гамом голосов и звоном металла не услышал его: не то дамасская сталь тут же бы испытала себя.

Но Летко Волчий Хвост услыхал, и эти слова пришлись ему по душе.

«Не больно-то жалуют истинные козары князей своих и этих пришлых воев. Однако ж хакан-бек Асмид войну готовит! И по всему видать, супротив нас. Ну да на сей раз мы его устережем. Прав пастух козарский: быть шкуре бахвальщика сего на барабане, только не княжецком — чести много. Хватит и моего. Надобно запомнить молодца...»