Орел приземлился - Джек Хиггинс

Брандт спрыгнул на наклонную палубу и зацепил конец за поручни. Штайнер и Нойманн соскользнули к нему.

— Вы взорвали судно, господин полковник. Что с Лемке?

— Как всегда, изображал героя, — ответил Штайнер. — На этот раз он зашел слишком далеко. Осторожно с лейтенантом Нойманном. У него большая рана на голове.

— Унтер-офицер Альтманн вышел на другом судне с Риделем и Мейером. Может, они найдут его следы. У него ведь дьявольское везенье, у этого парня. — Брандт с удивительной легкостью поднял Нойманна над поручнями. — Положите его в каюте.

Но Нойманн сел на палубе, прислонившись к поручням на корме. Штайнер присел рядом. Брандт дал им по сигарете. Судно двинулось. Штайнер чувствовал себя очень усталым, больше, чем когда-либо за долгие годы. Пять лет войны. Иногда казалось, что это не только все, что есть, но и что всегда было.

Спасатель обогнул адмиралтейский волнорез и прошел вдоль него около тысячи ярдов. В гавани было удивительно много судов, большей частью французских каботажных, доставивших с континента строительные материалы для новых укреплений, которые возводились по всему острову.

Маленький пирс был удлинен. Когда спасатель подошел, моряки на палубе прокричали «ура», а молодой бородатый лейтенант в теплом свитере и просоленном капюшоне торжественно встал по стойке «смирно» и отдал честь.

— Отличная работа, господин полковник.

Штайнер отдал честь в ответ и перескочил через поручни.

— Огромное спасибо, Кениг.

Он пошел по лестнице на верхнюю площадку, за ним Брандт, сильной рукой поддерживая Нойманна. В это время на берегу большой черный лимузин старой модели свернул к пирсу и остановился. Из него выскочил шофер и открыл заднюю дверцу.

Первым из машины вышел человек, который в этот момент исполнял обязанности коменданта острова, Ганс Нойхофф, полковник артиллерии. Как и Штайнер, он был ветераном Зимней кампании, ранен под Ленинградом в грудь. Он так и не выздоровел — легкие его были сильно повреждены, и вылечить их было невозможно. Он смотрел отсутствующим взглядом человека, медленно умирающего и знающего это. За ним из машины вышла его жена.

Ильзе Нойхофф в то время было двадцать семь лет. Блондинка аристократического вида с широким, благородным ртом и красивыми скулами. Большинство людей поворачивались ей вслед не только потому, что она красива, но и потому, что лицо ее всем казалось знакомым. У нее была счастливая карьера киноактрисы не на первых ролях в ЮФА в Берлине. Она принадлежала к тем странным людям, которых все любят, и была очень популярна в берлинском обществе.

Ильзе вышла замуж за Ганса Нойхоффа по истинной привязанности, простиравшейся дальше сексуальной любви, к которой он был, кстати, больше не способен. Она вы́ходила его и поставила на ноги после России, поддерживала его на каждом шагу и пустила в ход все свое влияние, чтобы добыть ему его нынешнюю должность, даже получила по протекции самого Геббельса пропуск, чтобы навещать его. Между ними существовало взаимопонимание — теплое и двустороннее, и именно благодаря этому она могла идти встречать Штайнера и поцеловать его открыто в щеку.

— Вы заставили нас поволноваться, Курт.

Нойхофф обменялся с ним рукопожатием, по-настоящему радуясь:

— Чудесная работа, Курт. Я сразу же сообщу в Берлин.

— Ради бога, не делайте этого, — сказал Штайнер с шутливой тревогой. — Они могут решить отправить меня обратно в Россию.

Ильзе взяла его под руку:

— Этого не было на картах, когда я в последний раз гадала вам, но если хотите, я сегодня снова посмотрю.

С нижнего пирса раздались крики приветствий. Все поспешили к краю и увидели, что подошло второе спасательное судно. На носовой палубе лежало тело, укрытое одеялом. Альтманн вышел из рубки.

— Господин подполковник? — воскликнул он, ожидая приказаний.

Штайнер кивнул, и Альтманн на мгновение приподнял одеяло. Нойманн подошел к Штайнеру и горько сказал:

— Лемке. Крит, Ленинград, Сталинград — все эти годы вместе, и вот как все кончается.

— Когда имя твое написано на пуле, ты ее и получаешь, — сказал Брандт.

Штайнер обернулся и взглянул на обеспокоенное лицо Ильзе Нойхофф:

— Бедная моя Ильзе, оставьте лучше ваши карты в коробке. Еще несколько дней, подобных этому, и дело будет не столько в том, что «будет», сколько в том «когда».

Он взял ее под руку, весело улыбаясь, и повел к машине.

* * *

В этот день у Канариса была встреча с Риббентропом и Геббельсом, и Радла он смог принять только в шесть часов. Отчет о суде над Штайнером так и не появился.

Без пяти шесть Хофер постучал и вошел в кабинет Радла.

— Пришли? — нетерпеливо спросил Радл.

— Боюсь, что нет, господин полковник.

— Ради бога, почему? — сердито спросил Радл.

— Похоже, что, поскольку случай касался жалобы со стороны СС, протоколы находятся на Принц-Альбрехтштрассе.

— Вы подготовили план, о котором я вас просил?

— Господин полковник. — Хофер передал ему аккуратно отпечатанный листок.

Радл быстро просмотрел его.

— Отлично, Карл. Действительно отлично. — Он улыбнулся и обтянул свою и так безукоризненно сидящую форму. — Ваше дежурство кончилось, верно?

— Я бы предпочел подождать, пока господин полковник вернется, — сказал Хофер.

Радл улыбнулся и похлопал его по плечу:

— Ладно, покончим с этим делом.

* * *

Ординарец подавал адмиралу кофе, когда вошел Радл.

— А, вот и вы, Макс, — весело сказал Канарис. — Присоединитесь?

— Благодарю вас, господин адмирал.

Ординарец налил еще одну чашку, поправил маскировочные шторы и вышел. Канарис вздохнул, поудобнее уселся в кресле и наклонился, чтобы потрепать уши одной из своих такс. Вид у него был усталый, в глазах и вокруг рта — следы перенапряжения.

— У вас утомленный вид, — сказал ему Радл.

— У вас тоже был бы, если бы вы совещались с Риббентропом и Геббельсом весь день. Эти двое становятся все невыносимее с каждой нашей встречей. По словам Геббельса, мы все еще побеждаем в войне, Макс. Было ли когда-нибудь что-либо более абсурдное?

Радл просто не знал, что сказать, но его спас адмирал, который продолжал:

— Да, о чем вы хотели со мной поговорить?

Радл положил отпечатанный план Хофера на стол, и Канарис начал читать. Через некоторое время он поднял голову в явном замешательстве:

— Ради бога, что это?

— Анализ осуществимости, который вы просили, господин адмирал. Дело Черчилля. Вы просили меня что-нибудь изложить на бумаге.

— А, да. — Теперь на лице адмирала было понимание, и он снова взглянул на листок. Минуту спустя он улыбнулся: — Да, очень хорошо, Макс. Совершеннейшая чушь, конечно, но на бумаге в ней своего рода сумасшедшая логика. Держите его под рукой на случай, если Гиммлер напомнит фюреру спросить меня, сделали ли мы что-нибудь по этому вопросу.

— Вы хотите сказать, что это все, господин адмирал? — спросил Радл. — Вы не хотите, чтобы я дальше занимался им?

Канарис открыл папку и теперь поднял голову с явным удивлением:

— Дорогой мой Макс, по-моему, вы не совсем поняли задание. Чем абсурднее идея, высказанная в этой игре вашим начальством, тем восторженнее вы должны принимать ее, какой бы ненормальной она ни была. Вложите весь свой энтузиазм — наигранный, конечно, — в проект. Через какое-то время позвольте себе высказаться о трудностях, так что постепенно ваши хозяева сами обнаружат, что дело не идет. Поскольку никто не любит связываться с заведомым провалом, то, если его можно избежать, весь проект будет тихо похоронен. — Он засмеялся и постучал пальцем по листку с планом. — Имейте в виду, что даже фюреру понадобится очень большое воображение, чтобы увидеть какие-то возможности в такой сумасшедшей эскападе, как эта.

Радл неожиданно для себя сказал:

— Это осуществимо, господин адмирал. У меня даже есть хорошая кандидатура на главную роль.

— Я уверен, что у вас есть. Макс, даже если вы работали над заданием с половинной тщательностью, чем обычно. — Он улыбнулся и отодвинул от себя листок. — Я вижу, что вы приняли все дело слишком серьезно. Возможно, мои замечания о Гиммлере обеспокоили вас. Не стоит беспокоиться, поверьте мне. Я умею с ним справляться. У вас достаточно написано, чтобы удовлетворить его, если возникнет необходимость. Есть масса других вещей, которыми вы можете сейчас заняться, — действительно важных.

Он кивнул на прощание и взял ручку. Радл упрямо сказал:

— Но, господин адмирал, если фюрер желает…

Канарис сердито взорвался, бросив на стол ручку:

— Господи, боже мой, парень, убивать Черчилля, когда мы уже проиграли войну? Чем это может помочь?

Он вскочил и оперся обеими руками на стол. Радл стоял неподвижно по стойке «смирно», тупо глядя в пространство над головой адмирала. Канарис, вспылив, понял, что зашел слишком далеко, что его сердитые слова можно было считать государственной изменой и что было слишком поздно брать их обратно.