Ночь огня - Эрик-Эмманюэль Шмитт

И все же что-то тревожило меня.

Я вынул руки из мешка, чтобы приободриться.

Надо мной торжествовало небо. Великолепное, царственное, усеянное мерцающими звездами, оно выказывало совсем иное настроение, непохожее на мое. До него было далеко. Я оставался бесполезной мошкой, возившейся на дне песчаной ямки.

На меня накатило чувство неприкаянности. Чуждость окружения захлестывала меня волнами, вырывая из привычного комфорта. Все вокруг было мне незнакомо: я покинул мой кров; мои будни растаяли вместе с их ритуалами; горы теряли очертания во тьме; обиходные вещи – ножик, рюкзак, фонарики, книги – были ни к чему; мои ориентиры рухнули, в том числе и самые недавние. Все было необычно. Я чувствовал себя голым. Изгнанным. Уязвимым. Одиноким. Беспомощным.

Как я мог приручить неизвестность? Низвести ее до обыденности?

Падучая звезда скользнула перед Орионом. Жуть нарастала. Виски жгло. На каком расстоянии произошел этот феномен? Это расстояние не укладывалось в голове… Оно делало меня маленьким, жалким, это расстояние. Я затерялся в уголке мира, постоянно расширяющейся Вселенной, космоса, существующего четырнадцать миллиардов лет, который будет существовать и тогда, когда меня не станет. Даже то, что я видел, что казалось мне огромным, на поверку оказывалось крошечным: планеты скрывали другие планеты, галактики добавлялись к галактикам, миллиарды систем заполонили недосягаемую бесконечность. Я лежал, пылинка посреди безмерности, малая пылинка материи, ничтожная пылинка времени.

Сердце в груди сорвалось с цепи. Я чувствовал, как оно колотится о грудную клетку. Оно хотело бежать…

Кто я? Свеча, теплящаяся впотьмах, которую погасит ветер. Смешно! Сейчас я могу крикнуть: «Я существую!» – но утверждение мое окутано ужасом, ибо, даже если я заору во всю мочь, вытолкну из себя крик с силой безумия, я не буду существовать всегда. Я – лишь миг между двумя вечностями, вечностью до меня и вечностью после. Я – лишь крупица жизни между небытием и небытием, тем небытием, что мне предшествовало, и тем, что будет за мной. И если вечность оставила меня в покое, то два небытия меня точат. Сказать: «Я есть» – значит сказать: «Меня не будет». У слова «живой» есть лишь один истинный синоним – «смертный». Мое величие становится моим убожеством, моя сила – моим несовершенством. И гордость смешивается со страхом.

Кто поместил меня сюда, на этот круглый камень? С какой целью? И почему так ненадолго?

Я не ничто, но почти ничто. «Почти» – вот мой удел. Почти существо. Почти небытие. Ни то ни другое, но смешение двух в тоске.

Мир разворачивает свою мощь перед моими глазами. Он мог бы восхитить меня, но он меня раздавил. Кружится голова. Перед ним я так мал. Я есть; но я обречен быть ничем. Я здесь мимоходом. Мое существование конечно, вписано между двумя абсурдными событиями, моим рождением и моей смертью. Разлука ждет меня, внезапная, непоправимая: разлука с миром, разлука с близкими, разлука с собой. Разрыв. Лишь в одном я уверен: что я потеряю все.

Тихий голос внутри меня усмехается: «Радуйся! Твой страх умереть является постоянным доказательством, что ты живешь! Пока ты думаешь, что будешь ничем, ты еще есть. А вот когда ты не будешь больше думать…»

Смерть – я не могу ее себе представить. Все рухнет? Наступит темнота? Тишина? Слишком конкретно… Пустота? Нужна полнота, чтобы познать пустоту. Остановится время? Что такое время, если в нем не живешь?.. Я не знаю. Помыслить ничто – значит ничего не помыслить. Не может быть никакого представления, ибо, чтобы представить себе что-то, нужно сознание. А у меня его больше не будет.

Я весь в поту. Страх вырвал меня из мира. Почему так ограничена жизнь и так бесконечна смерть? Волны паники сотрясают мое тело. Во рту пересохло. Сердце готово выскочить из груди. Сейчас я закричу.

– Эрррик?

Я вздрогнул.

Синий силуэт Абайгура вздымался слева от меня.

Его рука осторожно дотронулась до моего плеча.

Что уловил он из моего смятения? Как будто ничего не замечая, он сделал мне знак следовать за ним. Я выпростался, счастливый, из спальника.

Мы прошли метров двадцать до зарослей кустарника, где он отказался разбить лагерь. Там он остановился и показал пальцем на бугорок в песке.

С минуту мои глаза привыкали к темноте, потом я различил рогатую гадюку, которая переваривала проглоченную ящерицу; из пасти свисали задние лапки и хвост, уже окоченевшие.

Тихим голосом Абайгур дал мне понять, что змеи кишат здесь во множестве из-за лужи, привлекающей их добычу, грызунов и скорпионов.

Шорох подтвердил его правоту. Змея метнулась под камни, перемещаясь зигзагами и оставляя на песке следы в виде буквы S. Совсем близко от нас Абайгур указал еще на одну треугольную головку с вертикальными глазками.

Я содрогнулся.

Мы легли рядом со змеиным гнездом. Их яд, хоть и не смертельный, мог некротизировать органы, разрушить участки кожи, подорвать нервную систему.

– Что же делать? – прошептал я.

Как и предсказывал Дональд, мы с туарегом уже понимали друг друга без общего языка.

Он ответил мне, что, как только взойдет солнце, змеи кинутся пить росу с лежащих тел. Рассвет нес нам опасность.

Он достал из своего мешка какой-то пакетик. Открыл его и дал мне понюхать порошок. Сера.

Четырьмя жестами он объяснил мне, что мы должны прочертить защитную линию вокруг спящих, чтобы отпугнуть тварей.

Медленно, внимательно глядя, куда ступаем босыми ногами, прислушиваясь к движению рептилий, мы начали строить это оригинальное плоское укрепление.

Несколько раз я вздрагивал от шороха, шарахался от едва уловимого шевеления кустов.

Как хорошо бояться просто врага! Я знал опасность. Абайгур избавил меня от чистого страха без причин. Он, видно, знал, человек пустыни, что страх маскирует тревогу, давая ей конкретный объект.

10

Уже два дня мы шли по Атакору, самой высокой, самой скалистой части Ахаггара.

На смену горизонтальным потрясениям пришли потрясения вертикальные. На каждом шагу возникали новые вершины, нагромождения камней, пропасти.

Под палящим солнцем мы шли по мастерской, где работала природа, когда была молода, дика и необузданна. Ее мощь подняла из песка первобытные камни и выплюнула лаву миллионами тонн. Завладев этим раскаленным веществом, она разошлась вовсю, творя пики, башни, гребни, складки, бугры, выступы, конусы, арки, зияния, расселины, зубцы, карнизы. Войдя в раж, она с упоением испытывала свой талант, порой с блеском, порой неловко, всегда изобретательно.

В то время не было людей, чтобы похвалить ее работу; она создала их после. Однако, похоже, она с тех пор потеряла интерес к своим творениям: стройка выглядела заброшенной. Воды, ветра, века подточили эти достойные масштабов Гаргантюа скульптуры, лишив их грозной силы.

Сегодня здесь возобладал хаос. От скал отслаивались куски. Каменные осыпи ломали линии. Огромные глыбы загромождали тропы. Шедевр обветшал.

Время от времени хаос отступал, и были видны чистые очертания гребня, округлость вершины, изящный изгиб дороги, но чаще приходилось перебираться через завалы, лезть, карабкаться.

Между этими разгулами всевозможных выпуклостей нас изматывали длинные плато, раскаленные, без деревьев, без тени, враги жизни.

Потом мы выходили к высоким скалам, изрытым лунками, словно изъеденным кариесом.

Тома, геолог, был близок к экстазу. Как будто любителя искусства пустили в музеи Ватикана… Он неутомимо рыскал направо и налево, наклонялся, что-то подбирал, комментировал, квалифицировал, анализировал, сопоставлял. Более того, в нем проснулся зуд коллекционера: если в первые дни он остерегался слишком нагружаться, то теперь, охотясь за камнями, не мог устоять перед искушением взять с собой несколько образчиков.

Его рюкзак тяжелел, и мы с Абайгуром лукаво переглядывались, а то и прыскали: если туарег сыграл со мной шутку, набив мой багаж камнями, Тома брал на себя эту ношу по доброй воле.

Он, однако, и нас увлек своими открытиями, показывая шероховатые трахиты, аспидные, желтые, даже розоватые, и особенно необычные камни, которые звучали, словно полые, вулканические фонолиты, зеленоватые, а то и белесые от долгого пребывания на воздухе.

В сумерках панорама смахивала на кошмар. Пока их не гасила ночь, на несколько минут под умирающими отсветами очертания меняли консистенцию: на обветренных скалах вырисовывались чудовища, циклопы с широченными ранами, остовы геркулесов, расколотые мечом, титаны с шишковатыми головами, с иссеченной кожей, покрытой отеками, опухолями, вздутиями.

Потом мрак окутывал этот лазарет увечных, а мы впотьмах надевали перчатки, шапки, куртки и собирались в кружок у благодатного огня. Какой контраст с дневной жарой! За двадцать четыре часа мы встречались поочередно с летом и зимой.

* * *

Это утро было последним в моей прежней жизни, но я этого еще не знал.