Канцтовары Цубаки - Огава Ито

Как поведал мне Бывший Супруг, извещение о разводе уже получили все адресаты. И хотя причина развода так и осталась в нем не указана, это, похоже, никого особо не озадачило. Многие из тех, о ком он уже и думать забыл, вдруг вышли на связь, чтобы его подбодрить, сообщил мне «господин М», и голос его звучал куда жизнерадостнее прежнего.

Да, видимо, самим решением известить всех вокруг о своем разводе эти двое совершили в своих жизнях огромный прорыв. Как для Бывшего Супруга, так и для Бывшей Супруги это письмо стало поистине судьбоносным.

Я же все досадовала на себя за то, что с выбором марки, пожалуй, поторопилась. «Наверняка ведь могла бы найти и что-нибудь более подходящее!» — так и зудело где-то в голове. Чтобы хоть немного заглушить этот зуд, я и решила пополнить свои марочные арсеналы.

Теперь, после выполнения такого большого заказа, во мне вдруг начало просыпаться нечто вроде гордости за писчее ремесло.

Сколько я ни скандалила перед Наставницей, сколько ни проклинала свою судьбу «рожденной писцом», похоже, многолетние навыки начали проникать мне под кожу. Да и годы учебы в колледже дизайна, видать, не пропали даром. И когда после смерти Наставницы я, возненавидев все на свете, сбежала за океан, именно способность красиво писать иероглифы не позволила мне совсем пропасть.

Всякий раз, когда у меня кончались деньги, я развлекала чужестранцев, очарованных Японией, какой-нибудь простенькой каллиграфией. Там, где я тогда обитала, на все восточноазиатское был настоящий бум. Молодые люди с гордостью носили иероглифы на футболках, а то и на собственной коже в виде татуировок. Увы! Большинство из тех знаков были написаны криво, неправильно или переведены так странно, что ничего, кроме саркастической улыбки, вызвать у меня не могли.

Например, многие вместо знака «самурай» (侍) то и дело писали «ожидание» (待), а какая-нибудь юная девица могла разгуливать по городу с иероглифами «бесплатно», поскольку была уверена, что именно так пишется японское слово «свобода».

Все эти люди очень радовались, когда я писала для них кистевыми фломастерами что-нибудь по-японски. Я впервые в жизни испытала, каково это — зарабатывать искусством на пропитание. И впервые в жизни благодарила Наставницу, хотя сообщить ей об этом, увы, уже не могла.

А когда умерла и тетушка Сусико, «Канцтовары Цубаки» по наследству достались мне, и я вернулась в Камакуру. Кажется, мрачные видения о том, что я стану хозяйкой писчей конторы, не зря посещали меня за границей. Теперь они воплощались в реальность.

Закупив побольше разных марок, я, очень довольная, вернулась на станцию Камакура. Но не успела миновать турникеты Восточного выхода, как меня тут же окликнули. Вечно на этом Восточном выходе яблоку негде упасть…

— Поппо-тян! — донеслось до меня, и я внутренне съежилась. Неужто опять какая-нибудь бывшая гангуро из моего разгильдяйского прошлого? Но по интонации вроде не похоже, решила я — и все-таки обернулась. На другом берегу людского потока стояла госпожа Барбара и старательно махала мне рукой. Я с трудом протолкалась к ней через толпу.

Судя по всему, она только что вышла из парикмахерской: кончики коротких, до плеч, волос закручены в долговременной укладке.

— Вам очень идет! — похвалила я.

— Спасибо! — просияла она. — Ты куда-то съездила?

— В Токио. Закупила почтовых марок…

— Значит, еще не ужинала?

— Как раз собираюсь, — ответила я.

— Так, может, поужинаем вместе у моря? — предложила она, продолжая сиять, как лампочка в сотню ватт. Всю неделю Обона мне пришлось есть одной, и сегодня я действительно не отказалась бы от ужина в чьей-то компании. Даже если составить эту компанию никому, кроме госпожи Барбары, не суждено…

И вот мы шагаем с ней по проспекту Вака́мия в сторону моря. От непривычно яркого заката болят глаза.

Дошагав до торговых рядов, решаем купить пару булочек с соевой пастой. Официально эти торговые ряды называются «Фермерский рынок Камакуры», и открыты они круглый год, не считая первых четырех дней января. Ежедневно с восьми утра фермеры со всех пригородов Камакуры торгуют здесь свежими овощами. А на самом углу этой улочки ютится крошечная булочная под названием Paradise Alley — «Райские кущи» или вроде того. Вот там-то и продают самые вкусные в мире булочки с соевой пастой. Круглые и пышные, со смайликом на сахарной пудре, только что из печи.

Вдоль набережной, докуда хватает глаз, плотной цепочкой тянутся прибрежные домики. На лестнице, ведущей к пляжу, мы сбрасываем босоножки, и я впервые за долгое время ступаю по земле босиком. А ноготочки госпожи Барбары поблескивают белоснежным лаком.

Спустившись по бетонным ступеням, мы ступаем на пляж, и прохладный песок наконец-то остужает наши горячие ступни.

— Обожаю бегать по песку босиком! — кричит госпожа Барбара с восторгом пятилетней девчонки и тут же срывается с места.

— Да, здорово! — отзываюсь я и несусь вдогонку за ней. Песок, осыпаясь с ног на бегу, щекочет пятки, будто стайка веселых феечек.

Для нашего «пира у моря» госпожа Барбара выбирает целую вереницу пляжных ресторанчиков тайской кухни. Народу вокруг хватает. Заняв на террасе свободный столик с видом на море, мы заказываем блюда сразу у нескольких поваров. Я выбираю весенние блинчики харумаки и тушеный китайский шпинат, а госпожа Барбара — жареную рисовую лапшу падта́й. Каждое блюдо мы раскладываем на двоих и поедаем, делясь впечатлениями.

Мы и не замечаем, как солнце исчезает за горизонтом. Ночь сгущается прямо на глазах. Под нами, у самой воды, дети пускают фейерверки — словно пытаются накормить огнями эту ночь, как только что народившуюся зверушку. А ласковый прибой мурлычет ей свою колыбельную и нежно, волна за волною, гладит ночной песок. Одинокая собака уплывает все дальше и дальше от берега. Как и мой рассеянный взгляд…

— Поппо-тян! — Тенорок госпожи Барбары звучит у самого уха. — Морской закат — это тоже здорово, но лапша-то сейчас остынет!

Она подкладывает мне добавку. Ноздри щекочет замысловатый азиатский аромат: кисло-сладкий, распадающийся на целую гамму оттенков потоньше.

Стоит подцепить эту лапшу грубоватыми палочками, как от нее танцующими клубами валит белесый пар. А хрустящий жареный арахис придает танцу особый ритм, отчего поедать все это становится еще вкуснее.

Под зубками госпожи Барбары румяные харумаки потрескивают особенно деликатно. Воистину тех, кто скитался по белу свету, уже не испугает ни кориандр, ни соус нам-пла.

Тушеный шпинат, к моей радости, оказался просто идеален — ровно с той кислинкой, какая нужна, и не более.

При этом все порции такие огромные, что тремя блюдами на двоих мы наелись до отказа.

Когда я снова смотрю на море, над ним уже загорелись звезды. Почему же именно над морем, как я заметила, привычные созвездия выглядят особенно крупными и растянутыми?

Глядя на эти звезды, я пытаюсь беседовать с ними без слов.

— Ах… Вот и лету конец! — вздыхает госпожа Барбара и устало сутулится.

Да, закончится Обон — и этот оживленный морской пейзаж опустеет, а к началу сентября и все летние ресторанчики уберут отсюда.

— А какое у вас любимое время года, госпожа Барбара? — спрашиваю я, продолжая глядеть на море.

— Да каждое, конечно! — удивляется она вопросу. — А как же иначе? Весной сакура цветет. Летом можно купаться в море. Осенью всегда очень вкусно, а зимой — тишина и красивые звезды… Я ненасытная, всех люблю. Весну-лето-осень-зиму… Всех четверых одинаково!

Я улыбаюсь: госпожа Барбара в своем репертуаре…

— Ну а ты, Поппо-тян? — спрашивает уже она. — Какое у тебя любимое?

— До сих пор считала, что лето… — невнятно промычала я.

— О! Значит, это лето тебя не очень порадовало?

— Ну… Не то чтобы, но…

Я натянуто улыбнулась.

Дети прикончили все фейерверки, собака вернулась на берег. Ветер с моря начал крепчать. Как бы жарко ни было днем, по ночам здесь все-таки зябко. Я уже открыла сумку, чтобы достать кардиган, как вдруг госпожа Барбара предложила: