За нами Москва. Записки офицера. - Баурджан Момыш-улы

Так я встретил утро 28 октября 1941 года.

Старшина

Когда я подходил к нашему шалашу, со стороны Быков показалась повозка. На ней сидели двое. Они ехали тихо, что-то поддерживали. Я подождал их.

Соскочивший с повозки старшина доложил, что он из полка Шехтмана. По личному приказанию комиссара полка Корсакова привез нам кое-что. «Значит, Булатов доложил комиссару», — промелькнуло у меня. Это «кое-что» оказалось несколькими ящиками патронов и... двумя ведрами вареного мяса.

— За патроны спасибо, а этих двух ведер мне самому не хватит на завтрак, — сказал я старшине.

— Кушайте на здоровье, товарищ старший лейтенант, — расплываясь в добродушной улыбке, ответил старшина.

— Нас пятьсот голодных ртов! Почему хлеба не привезли?

— Я привез то, что мне дали, товарищ старший лейтенант, — опешив, ответил старшина.

— Рахимов! Что будем делать с этими ведрами?

— Будем делить поровну на всех, как делят конфеты, товарищ комбат, — ответил он.

— Тогда вызывайте старшин и политруков рот.

...Пришли люди. Пустили в ход перочинные ножи — принялись делить мясо.

— Передайте, старшина, подробно о том, что вы здесь у нас видели, — сказал я старшине на прощание, прожевывая свою порцию величиной со спичечную коробку.

* * *

День 28 октября 1941 года выдался ясным. Солнце щедро обогревало Подмосковье. Осенний солнечный день в России отличается от наших, южных. Иней на полях и лесных массивах тает по-своему, медленно, испаряется тоже медленно, этаким легким туманцем, пока солнце не поднимется от горизонта на две пики. Потом хмарь не спеша рассеивается, как облака. Все становится мягко, светло. Солнце не слепит, а как, бы успокаивающе ласкает, не жжет, а греет.

Ну, довольно лирики! Война цинично относится к явлениям природы: стоит ясная погода — видимость хорошая, наблюдение обеспечено, — значит, самолеты и артиллерия будут бомбить все живое и мертвое.

В десять часов утра мы услышали гул канонады за Волоколамском, издали увидели силуэты самолетов. Рахимов, прислушиваясь к далекому, глухому гулу боев, раскрыл свою карту, сориентировался, пальцами измерил расстояние и после долгого раздумья сказал:

— Товарищ комбат, верно, начался жаркий бой за станцию Волоколамск. Это по расстоянию чувствуется. Видимо, вчера немцам не удалось захватить станцию. А как вы думаете?

— Если верно то, что вы говорите, значит, Капрон вчера крепко держался. Обозленный немец сегодня с утра начал его дубасить, а в нашем полку чуть ли не перемирие с фашистами. Перед нами противника не видать.

— А если нам послать вперед разведку?

— Вы, конечно, правы, Хаби. Но кто из нас толком ноги тащит? Давайте лучше наши скудненькие силенки к сырой земле приложим, будем углублять окопы. А немцы к нам и без нашего приглашения пожалуют.

В это время со стороны Быков во всю прыть мчался верховой. Он осадил коня, спрыгнул, упал, встал. Я узнал старшину, который утром привез два ведра вареного мяса. Он вытянулся, широко улыбнулся и, еще не отдышавшись, начал:

— Товарищ... ком...бат! Все доложил комиссару... Вот, привез вам сто пачек махорки... газеты… десять коробок спичек...

— Как ваша фамилия, старшина?

— Иванов.

— А как величать будем?

— Просто Ваня Иванов... Иван Иванович в документе пишется.

— Неужели ваши попы не могли хоть кому-нибудь из вас дать другое имя? — нарочито возмутился Рахимов.

— Они со мной не советовались, товарищ лейтенант, — ответил старшина. — Деда звали Иван, отца… Иван, ну и меня назвали Иваном. И фамилия наша — Иванов.

Мы еще немного пошутили с Иваном Ивановичем.

— Ну, товарищ Иванов, большое тебе спасибо от всех нас за курево. Езжай.

Когда Иванов поскакал обратно, Рахимов, глядя ему вслед, сказал:

— Хороший русский паренек. Как наш Степанов.

— Раздать махорку и газеты!

* * *

Я обходил передний край. Бойцы углубляли окопы. Провожая меня, Краев пошутил:

— Завтракать дали, махру дали, — может быть, скоро и выпить дадут.

— С закуской или без закуски?

— Какое же, товарищ комбат, питье без закуски? Раз пить, значит, надо как следует и закусить.

— Ну ладно. Пошутил — и хватит. Займись своим делом.

...Одиннадцать... Двенадцать... Никаких признаков жизни со стороны противника.

— Эх, скучища же! На голодный желудок сидеть без дела! Был бы я большим командиром, пошел бы напрямик в Волоколамск, атаковал бы, уцепился бы за окраину города, по крайней мере, а дальше разобрались бы что к чему, — тараторил неугомонный Бозжанов.

— Бозжанов, ко мне!

— Я слушаю вас, товарищ комбат.

— Чего вы здесь слоняетесь?

— Пришел за махоркой, ну, немножко задержался.

— Идите сейчас же к себе в роту.

— Есть, идти.

Вскоре приехал к нам комиссар полка Корсаков. Я представился ему и доложил по всей форме.

— Ну, пойдемте к вашим людям, — сказал он, выслушав мой доклад. — Посмотрим на местность.

Мы пошли. По дороге комиссар ввел меня в общую обстановку.

— Капрову и Елину и сегодня очень трудно приходится, навалился на них немец. Крепко дрались бойцы. Вот слышите, их колошматят. Тяжелые там идут бои.

Мы шли по переднему краю. Комиссар молча слушал мои объяснения.

На прощание Корсаков немного призадумался и сказал:

— С народом вы, наверное, сами поговорили. Что же мне еще было сказать им на голодный желудок? Что я мог сделать для вас? Утром реквизировал все мясо со всех кухонь штабных подразделений. Мясо послал вам, а бульон оставил им. Вторые сутки у нас перебой со снабжением.

Комиссар попрощался с нами и поехал в соседний батальон.

— В этом полку, товарищ комбат, трое сочувствующих нашей печальной судьбе: капитан Булатов, старшина Иванов и комиссар Корсаков, — пошутил Рахимов, глядя вслед комиссару.

Лейтенант Брудный

Приехал командир поддерживающего нас артиллерийского дивизиона Кухаренко. Он был плохим наездником, но, подражая мне, носил клинок. Он доложил об огневых позициях дивизиона, просил поставить ему огневую задачу. Мы втроем посоветовались, и Рахимов аккуратно нанес на карту задачу с вариантами возможных действий противника.

Кухаренко занял наблюдательный пункт на стоге сена и приступил к подготовке данных для стрельбы.

В два часа дня прибежал Синченко.

— Товарищ комбат! Немцы идут!

Я пошел на свой наблюдательный пункт, на самой вершине бугра. У меня не было телефонной связи. В окопчиках копошились связные бойцы. Да, действительно, идут немцы, идут походной колонной. Недоумеваю: неужели они хотят пройти через нас маршем?

— Ребята! — У меня впервые после школьной жизни вырвалось это слово. — Все бегом в ложбину, а оттуда к своим командирам! — говорю я связным. — Стрелять только тогда, когда немцы подойдут на двести пятьдесят — триста метров, а до этого не сметь открывать огонь. Ясно? Бегом марш!

Бойцы потопали.

Немцы от нас примерно в километре.

Вдруг над колонной противника появилось несколько кудрявых облачков. Это — разрывы шрапнелей, брызжущих, как из дробовика, снопами свинцовых пуль.

— Ах, черт! — закусываю палец. — Это Кухаренко преждевременно открыл огонь! — Досадую. — Синченко, беги к Рахимову: пусть он пойдет к Кухаренко и передаст, чтобы долбили вперемежку шрапнель с гранатой. Ты запомнишь эти слова?

— Вперемежку шрапнелью с гранатой, — повторяет Синченко.

— Беги быстрее!

Итак, мы преждевременно обнаружили себя перед немцами. Немцы-то шли без разведки, и мы их не наказали. Если бы была телефонная связь, этого не могло бы случиться.

Совсем недалеко от окопа, где я находился, разорвалась крупнокалиберная мина. Я поднялся. Немец долбил по бугорку из минометов, пушек. Всюду фонтаны разрывов, всюду оспины воронок.

Началась настоящая артиллерийско-минометная суматоха.

Мне хочется многое сказать командирам, мне хочется сказать многое бойцам, но у меня нет волшебства человеческого гения для разговора на расстоянии — телефона. А у немцев есть!

— Товарищ комбат! Ваше приказание выполнил!

— Товарищ комб...

— Товарищ... — слышу я доклады связных.

— Хорошо, садитесь, ложитесь, — ответил я им всем.

Далее дело шло своим чередом — не я управлял боем, он управлял мною. Вернее, я реагировал на суматоху боя. Впрочем, я неправильно выразился: не суматоха, а настоящий бой массы солдат с солдатами. Я знал, что в настоящем ближнем бою каждый солдат предоставлен самому себе. В ближнем и рукопашном бою никто не слушается команды. Меня не слушал мой батальон. Меня не слушал мой дивизион.

Каждый был занят своим личным боевым делом, каждый по-своему решал боевую задачу. Я был на положении того дирижера, который «завел оркестр», а далее оркестр уже не смотрел на его дирижерскую палочку.