Призраки оперы (сборник) - Анна Матвеева

Только книги спасали Татьяну от смерти. Анестезирующий укол Набокова. Двадцать лечебных страниц Готфрида Келлера. Гомеопатическая новелла «Делия Элена Сан-Марко». Татьяне требовались все большие дозы, и вскоре она перешла на самых серьезных авторов.

Глава 10. Дочь полка

Изольда трясла Валю за плечо, пока та не пришла в себя. Они были одни в гримерке, спектакль, судя по всему, давно закончился. Изольда – в своих обычных джинсах, лицо чисто умыто. На столике – книжка, ровно посередине заложенная старым билетом в театр.

Валя пыталась вспомнить, что произошло, но кроме злобного профиля новой ведущей на ум ничего не пришло. «Царская невеста», Грязно́й – Костюченко, поиски соринки в глазу Мартыновой, Леда Лебедь, способная разглядеть тысячи соринок в чужих глазах. Главный режиссер рассеянно погладил Валю по голове. И потом – чернота, будто во всем театре вырубили свет.

– Ты упала в обморок, – сказала Изольда. – Народ переполошился, ждет беды.

Валя чувствовала не только сильную слабость, но и слабую силу. Она должна была сказать какую-то важную вещь, но Изольда остановила ее:

– Отдохни. Пять минут ничего не решают.

…Та давняя авария на сцене принесла увольнение двум монтировщикам, долгий отпуск солистке Городковой и пожизненную славу Вале – никому до той поры неведомой. Разумеется, многие знали, что Изольда взяла на воспитание больную девочку-сироту, но чтобы эта самая сирота вдруг превратилась в добрый дух театра, в олицетворение коллективного суеверия?

В театре почти каждый соблюдает свои собственные приметы и еще с десяток общепринятых: например, если артист упадет на сцене, успех его тут же скроется за горизонтом, как вечернее солнце. А если уронишь ноты из рук, на них надо сразу же сесть, чтобы отвести беду. А если, не дай бог, плюнешь на сцену – жди несчастья… Выучить все эти приметы с первого раза невозможно, да Валя и не пыталась – она стала приметой сама. После злополучного «Онегина» главный дирижер потребовал ее присутствия на генеральной репетиции «Царской невесты». Тогда-то и выяснилось, что, когда Валя рядом, в театре все идет, как надо. Горло не болит, костюмы не рвутся по швам, зарплату дают вовремя (кассир с обнадеживающей фамилией Рублева готова была это подтвердить). Перед гастролями на Валю был особый спрос – она с точностью предсказывала, кого возьмут в Германию, а кому придется ограничиться поездкой в соседнюю область. Добрая Валя радовалась за первых и грустила со вторыми, а еще она охотно выполняла мелкие поручения артистов – сбегать за сигаретами, заплатить за телефон, встретить приятелей у входа и проводить в зал… Неудивительно, что сразу же после окончания школы Валю приняли на работу в театр – должность называлась «консультант».

Двадцать один раз Валя предсказывала аварии на сцене, пять раз – сердечные приступы артистов, четырнадцать – предупреждала тайных любовников о появлении «свидетелей умиленных». К Вале прислушивался каждый, но больше всего с нею считались в хоре и кордебалете. Ее приемную мать хоровые начали следом звать Изольдой, а балетные перед сложными спектаклями «одалживали» Валю – просто посидеть за сценой. Главный режиссер на полном серьезе советовался с девочкой, особенно в те дни, когда его допекал Голубев. Все старались ненароком прикоснуться к Вале, как к изваянию Иоанна Непомуцкого, она стала важной частью театра, и только один человек не желал этого признавать.

За глаза Леда Лебедь называла Валю «карла». Драгоценные минуты свиданий с главным дирижером Леда частично тратила на уговоры – уволить карлу из театра. «Что за средневековый бред!» – возмущалась Лебедь, теребя массивный крестик, который лежал на ее грудях, как на толстых белых подушечках. Вспотевший от волнения дирижер соглашался с Ледой: действительно, развели тут, понимаешь, какое-то мракобесие… Но лишь только Лебедь выплывала из кабинета, Голубев мысленно просил у Вали прощения. Он был самым суеверным человеком в театре, и карла много раз спасала его от серьезных «косяков» и «вешалок». С Валей дирижер связываться не решался и поэтому начал выживать из театра солистку Мартынову – второе существо, ненавистное Леде.

Валя считала, что певческую силу Леда Лебедь добывает из ненависти. Ее злой могучий голос мог навылет пробить любой оркестр и поднять на ноги даже самый бездарный зал. Петь Леда Лебедь умела, а вот артисткой стать не смогла.

В глазах мелькали липкие черные мошки.

– Надо сказать главрежу… Он ищет новую Татьяну, но когда ее найдут…

Валя замолчала, уткнувшись взглядом в старую афишу, висевшую на стене гримерки уже лет тридцать. «Евгений Онегин», очередной и бессчетный. Так плохо девочке не было никогда в жизни – и это чувство было связано с новой, пока еще не назначенной Татьяной.

«Евгений Онегин» да «Царская невеста» – гвозди американских гастролей, а гастроли через полгода, а новой Татьяне надо пустить корни, спеться… Мартынова и правда слабовата – на той неделе Валя заменяла суфлершу и несколько раз ловила такие ноты! Валя искренне любила Мартынову, но не сомневалась, что ее место в хоре. А вот Изольда запросто смогла бы спеть Татьяну – эх, если бы не возраст!

Они с Валей в шутку репетировали главные партии в «Онегине», и всякий раз Валя удивлялась голосу Изольды, расточительному, ясному сопрано. Каждое слово, каждую ноту она выпевала так, словно бы это были не слово и нота, а драгоценные камни, омытые морем. Чистые камни. Чистые ноты. Чистые слова.

– Валя, ты поешь не хуже меня, – признала однажды Изольда.

Это была серьезная похвала – простая хористка знала подлинную цену своему голосу.

Глава 11. Школа влюбленных

Евгения Ивановна умерла в то самое время, когда Согрин этого ждал. Нет, он даже в мыслях не торопил жену закругляться с земной жизнью, но при этом терпеливо ждал, пока с дороги исчезнет важное препятствие.

Последние тридцать лет они жили мирно, как пионеры в образцовой дружине.

Татьяна пела, Согрин рисовал (прежде писал, теперь – всего лишь рисовал. Это как с оперой – раньше ее слушали, теперь – всего лишь смотрят), а вот Евгения Ивановна, порядочный и чистоплотный во всех отношениях человек (Гигиена Ивановна), не имела никакого отношения к искусству и в силу этого не заслужила такой короткой жизни… Что ж, в наших силах подарить ей, по крайней мере, легкую смерть! Натурщица Женечка и педагог Евгения Ивановна жили дружно и умерли в один день, во сне, на Пасхальной неделе, когда в раю проходит день открытых дверей. Под старость Евгения Ивановна поддалась религиозным чувствам, правда, вынесли они ее к брегам какой-то секты. Согрин не пытался разобраться, какой именно, – с годами ему все меньше хотелось искать и познавать Бога. Он в него просто верил – с некоторых пор.

Церковные братья (Согрин звал их «сослуживцы») навестили его после похорон Евгении Ивановны, агрессивно приглашая вдовца на поминальное богослужение и духоподъемную беседу. Согрин вежливо отказался – ему было некогда. Ему надо было искать Татьяну.

Свое здоровье Согрин берег, как самый ценный капитал, но не по стариковской привычке или от страха раньше времени предстать перед Богом, а просто потому, что не имел права умирать раньше встречи.

Старый дом, где прежде жила Татьяна, давно снесли – Согрин этому не удивился. Тридцать лет для города – срок не менее серьезный, чем для человека. Татьяна могла быть где угодно – в Москве, в Петербурге, за границей, и в точности СОГРИН знал только одно: он ее обязательно найдет. Какой бы она ни стала, где бы ни жила.

Вот уже полчаса Согрин стоял у театра и не решался войти. Скромная афиша еще вчера обещала «Трубадура», сегодня – «Спектакль будет объявлен особо». Художник переступил порог, и золотистая краска с мелкой алмазной крошкой успела проскочить следом, обогнать и броситься в глаза слепящим шаром.

В буфете Валера не засиделся, потащил Согрина к себе домой. Однокомнатное, слишком уж чистое для художника помещение не рассказало о Валере ничего лишнего. Такими бывают гостиничные номера, где уборщица поспешно стирает подробности жизни прежних клиентов: пылесосит выпавшие волоски, выносит тематический мусор, обрызгивает освежителем воздуха прокуренные шторы. Подозрительное отсутствие человеческих примет. Редкая бедность красок.

– Люблю порядок, – объяснил Валера.

Согрин устал, вечер оказался длинным, как год, но прощаться с Валерой художник не спешил, боялся потерять теперь уже верную дорожку в театр. Он терпеливо напивался, ожидая, пока Валера наконец догадается пригласить его в декорационный цех – Согрин-то уже после первой рюмки позвал приятеля в кинотеатр.

– Брось, старик, – отмахнулся Валера, – я твои афиши и так каждый день рассматриваю. Мимо проезжаю, веришь – глаз оторвать не могу.

Как всякий нормальный художник, Согрин вначале почувствовал радость и потом только догадался, что Валера шутил. Но обижаться не стал – Режкин ждал его назавтра в театре: