Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали - Алекс Норк

Я успел уловить аромат открытой половым супницы — но что было делать.

Друга я застал уже одетым для выхода, отправится он готов был за авансом на портрет очередного купца, и мое спешное появление вызвало негодованье почти:

— Брат, какие, так их, этюды! Я за глупый портрет тридцать целковых возьму!

И прежде чем начать выслушивать более резкие изречения, я быстро проговорил, что просьба от Третьего Отделения, а там, во-первых, речь не о тридцати целковых. Во-вторых, это князь Сашка Гагарин может с мостов падать, а таких как ты — быстро «на Съезжую» и в Торжок куда-нибудь годика на два. В-третьих...

— Да не спорю я с тобой. Толком объясни — где там на Кадашах?

Пока ехали на извозчике, я про эти тигли всё думал.

По двухгодичному курсу физики мы с ними достаточно дел поимели. Грубо говоря, это конические чашки разных размеров из огнеупорных материалов, именно назначенные для изготовления в них всевозможных металлов и сплавов. Лабораторные тигли невелики, но по следам на полочке, от неостывших до конца днищ, — были и тигли немаленькие. По конкретному тиглю любой специалист определит, что именно в нем изготовлялось.

Но вот куда они подевались?.. Штук пять или шесть общим числом.

И правильно: как минимум одна мощная конфорка должна их обслуживать. Керосин, кстати, к ней необходим — но тоже нет и следа. Вытяжками прекрасными как раз мо

НОВЕЛЛА II

Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.

Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.

— Сережа, ты совсем ничего не ешь и не пьешь.

Надо заметить, на столе стояла такая чудная малосольного приготовленья селедка, что я попросил себе водки и хлебец — селедочку закусить.

— Мы из трактира недавно, Александр Николаевич. Как ваша сценичность движется?

Шло уже у Островского почти полтора десятка пьес, авторитет его был бесспорен и мало интересовал только самого драматурга.

— Руки на новую вещь чешутся!

Обычно — какую именно, не знал он еще сам.

А вот «Гроза», которая год почти идет, мне не очень нравится. Во-первых, нарочитостью персонажей. Во-вторых, покончить самоубийством — отнюдь не сила характера. В-третьих, ну не такое у нас «темное царство», как описал, восторгаясь пьесою, Добролюбов. И «Катерины», так глупо вышедшие замуж, не существовали уже к 1860-му году. А прекрасная по характерам и боли душевной вещь эта стала символом погибающей России — правда, непонятно отчего погибающей, но очень публикой принимаемой как вообще несогласие и протест.

Григорьев — поправившийся коньяком — вспоминает с Островским и дядей университетскую профессуру — хвалят кого-то ... ругают...

А в гости зашла одна из Великих княжон — попросту через боковую калитку. Вот родная племянница Николая I является запросто с баночкой клубничного варенья, не считаясь с особенностями этикета.

И пьет с удовольствием домашнее пиво, всем поданное.

Эх, с оглядкой назад, Москва, куда всё девалось?!

Впрочем, начать надо про второе наше уголовное дело.

Но началось не с этого — с позволенья хозяина дома я притащил Сашку Гагарина и нескольких наших кружковцев.

Тема, к моему удивлению, не оказалась сенсационной.

— Я кое-что слышал мелькóм-мелькóм, — делая ударение на последнем слоге, произносит Островский, и все прочие заговорили, что слышали или не слышали.

Удивительное свойство нашей публики: едва что-то прослышат-прознают — разговор начинают в стиле самых ученых особ, и каждому надо непременно рассказать про любой прикатившийся к нему «шарик».

Публика атомизировалась, пошла в безответственный трёп, в лице Гагарина мелькнуло отчаяние, а мне в голову пришел гениальный выход из положения.

Две большие кружки прекрасного пива.

— Пойдем, Саша, погуляем по саду, пива вдосталь попьем.

— А лекция?

— Вот когда станут искать — приведут себя в дисциплинарный порядок, тогда и откликнемся.

Сад у Островского замечателен малыми дорожками, беседкою рядом с домом, а в остальном — полной дикостью. И сколько в ней летало и стрекотало... богомол, вдруг взявшийся ниоткуда, полез Сашке на плечо. Богомол раза в три крупней любого кузнеца, и впечатление производит. На князя Гагарина, привыкшего жить на Волхонке, ощущение он вызвал пугающее.

— Не бойся, это чудное насекомое.

— А не ядовит ли, подлец?

Я подставил руку, и богомол перебрался ко мне. Как способна природа создавать красоту в некрасивом — я только успел подумать, а Сашка прямо уже и высказал эту мысль, и отхлебнул сразу полкружки:

— Ой, хорошо!

Две бабочки пролетели так близко, что пришлось отстраниться; кузнечик — зеленее зеленой травы — решился исследовать мой башмак.

Две прелестные баронессы встретились нам по дороге — я был представлен.

Странно показалось, однако: шли недалеко они друг от друга, но не вместе. И у обеих был напряженно-сосредоточенный, диссонансный совсем к этой надрывающийся от счастья природе вид.

— Сестры? — шепнул я.

И в ответ получил от Сашки кивок:

— Знаешь, обе хотят в наш театральный кружок. Только идею предложили для постановки странную.

И «идея» их приключилась, хотя не в этот, вероятно, пойдет рассказ.

Какая-то ранняя птичка запела-зачирикала громко, от радостного кругом зеленого мира; ах, если бы господин Шекспир, никогда не покидавший пределы Англии...

— Sorry-sorry! — раздалось с самой улицы от слегка опоздавшего дяди. — К счастью для меня, еще не начинали?!

— Пиво пьем отменное, — небрежительно произнес Сашка.

По сухости в Сашином голосе и знании всего и вся, дядюшка в мгновение проник в ситуацию:

— Так, господа, кому лекция — лишь время для забавы, в беседке можно пить пиво, чай и даже водку из соседнего трактира. Остальных попрошу в гостиную. Ты, Александр Николаевич, возьмешь на себя роль председателя?

— Да, но...

— Отлично. Прошу вас, князь. Начинайте.

В гостиную, не желая попасть к разряду второго сорта, явились, конечно, все.

Дядя сделал ободряющий знак Островскому, и тот в коротком вступительном слове объявил:

— Мы собрались, господа, чтобы послушать лекцию о подлинном, так сказать, авторстве Уильяма Шекспира — тема, которой в последние свои два года учебы в Гарварде усиленно отдавал свое время наш коллега. Прошу вас, князь.

Саша начал весьма неожиданно:

— Отнюдь не с Шекспира сперва, господа. Начну с великой английской королевы Елизаветы I. Вы знаете, что претендентов на престол, после Генриха VIII, с разной степенью юридического права, заявлялось много, по крайней мере — четверо, и Елизавета не была среди первых. Однако по уму, талантам, а среди них есть и очень редкий талант государственного управления, по всем этим качествам Елизавета была самой первой. Рекомендую всем посмотреть хотя бы репродукцию юной Елизаветы, изображенной художником Скротсом. Она похожа на свою казненную мать Анну Болейн, но лицо не милее, а интереснее — тот редкий случай, когда почти отсутствие черт заставляет вглядываться и не дает отойти от картины. Со мной так было один только раз — «Шут» Веласкеса.

— Вот я на вавилонскую игрушку также смотрел, — проговорил дядя, — две ей с лишним тысячи лет... простите, Александр, продолжайте.

— А раз нельзя насытиться увиденным, значит, художник проник в бесконечность Елизаветы.

— У нее, правда, немного и было черт лица, — опять вмешался дядя, — но присутствие тонких внутренних выражений.

— Вы исключительно точно охарактеризовали!

— И опять прервал, прошу, великодушно, об извинении.

— Для меня удивительно, господа, как не только простые англичане, а и многие английские историки недооценивают эту свою гениальную управительницу.

— Вот по поводу этой гениальности? — деликатно попросил кто-то.

— В последний год жизни ее папаши Генриха VIII, пившего уже, по нашему выражению, «горькую», — взбрело ему, что девочка не его. Маленькая эта знала, и знала, что очень скоро может последовать за мамой своей: ну, через плаху казнить не станут, а подушкой придушить — в любую ночь. Такую судьбу девочки понимали многие, поэтому к Елизавете при дворе относились, хотя и скрытно, сочувственно. А в девять лет ее постигло еще страшное горе: оскотинившийся алкоголик папаша — буян с садистскими наклонностями — казнил молодую мачеху Елизаветы Катрину Гордон, которая стала почти подругой Елизаветы. Казнил, мерзавец, просто из пьяного хулиганства.