План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 - Алан Кларк

Только машина Осоавиахима на местах исправно действовала, непрестанно выбрасывая все новые контингента призывников в соответствии с планом мобилизации. Этих бедных парней 1919-го, 1920-го, 1921 годов рождения, со следующими за ними еще более молодыми кадрами, свозили со всей России в медленно движущихся товарных поездах и выгружали как можно ближе к линии фронта, если позволяла германская авиация. Они выбирались из теплушек, в гражданской одежде, со своими фанерными чемоданами и трогались в путь пешком, к мобилизационным центрам, до отказа забитым такими же, как они.

На огромной ничейной территории Белоруссии, которой суждено было через неделю, через несколько дней быть завоеванной врагом, выживали самые приспособленные. Несколько комиссаров и смелых и предусмотрительных командиров Красной армии работали днем и ночью, формируя свежие части из невооруженных солдат, отставших от своих частей, возвращавшихся из отпуска и служивших в гарнизонах. Уничтожались учреждения, поджигались склады, возводились временные оборонительные сооружения, скот и птицу забивали или угоняли на восток. Над всем этим бдили тыловые отряды госбезопасности НКВД с пулеметами наготове, чтобы «прекращать панику… и предотвращать неразрешенное отступление». 28 июня Коробков был увезен в Москву и расстрелян за трусость. За ним последовал Павлов, вместе со своим начальником штаба Климовским и начальником связи Григорьевым.

Приграничные армии гибли в боях, а в тылу формировались новые, с новыми командирами. Чтобы ускорить сосредоточение войск, русские превратили все главные железнодорожные линии к западу от Днепра в дороги с движением в одном направлении, в обратную сторону неслись только паровозы, чтобы забрать новые составы. Это поставило в тупик германскую разведку.

Реакция Гальдера была типична для всех немцев, столкнувшихся лицом к лицу с необычайной расточительностью русских в бою. Вначале у немца был восторг: считал головы врагов, измерял пройденные мили, сравнивал со своими достижениями на Западе и пришел к выводу, что победа уже за углом. Затем недоверие: такие безрассудные траты не могут продолжаться, русские, бесспорно, берут на пушку, через сколько-то дней они выдохнутся. Затем какая-то щемящая тревога: бесконечное, бесцельное повторение контратак, стремление отдать десять русских жизней за одну немецкую, необъятность территории, ее пасмурный горизонт. Некий немецкий полковник Бернд фон Клейст пишет:

«Германская армия, сражающаяся с Россией, подобна слону, напавшему на армию муравьев. Слон затопчет тысячи, может быть, даже миллионы муравьев, но в конце концов их количество одолеет его, и он будет обглодан до костей».

Различия наблюдались также и в манере сражаться. Манштейн описывает, как в самый первый день ему показали тела немецкого патруля, который был отрезан от своих, – они были «зверски изуродованы»; и советскую практику «поднимать руки вверх, как бы сдаваясь, и хвататься за оружие, как только наша пехота подходила достаточно близко, или… притворяться убитыми, а затем стрелять в наших солдат, как только они повернутся спиной». Уже 23 июня Гальдер жалуется на «отсутствие захватов больших групп пленных», 24 июня – что «упорное сопротивление отдельных русских частей поражает», 27 июня – снова неудовольствие из-за «удивительно малого количества пленных». Трещины в моральном состоянии русских, которые появятся той осенью (и также внезапно исчезнут), были еще где-то глубоко под поверхностью.

Все это сразу почувствовала на себе немецкая пехота, непосредственно соприкасавшаяся с противником. Но над экипажами танков сияло солнце. В течение первых нескольких дней казалось, что это – как летняя кампания на Западе, когда мимо их мощных машин пролетали мирные деревни с их ошеломленными обитателями, выглядывавшими из окон и дверей. Однако вскоре это сходство стало исчезать. Многие моторизованные дивизии были пополнены трофейными французскими грузовиками, и они начали ломаться на плохих дорогах. Запасные части пришлось доставлять по воздуху, так как долгие дороги, оставшиеся за танковыми бросками, были опасны и уязвимы для бродячих отрядов «окруженных» русских. «Несмотря на пройденные нами расстояния, – писал капитан из 18-й танковой дивизии, – не было того чувства, как во Франции, что мы – в побежденной стране. Вместо этого сопротивление, всегда сопротивление, как бы оно ни было безнадежно. Где-то одна пушка, где-то кучка людей с винтовками… один раз из дома у дороги выбежал парень, в каждой руке по гранате…»

29 июня, записав в своем дневнике итоги продвижения за день, Гальдер заключает:

«На этот раз, наконец, наши войска вынуждены сражаться в соответствии с уставами. Это в Польше и на Западе им можно было вольничать, а здесь это не удастся».

Эта запись дышит чуть ли не удовлетворением. Как будто лучший выпускник Академии Генерального штаба, довольный, что теперь правила войны начинают брать свое.

30 июня был день рождения Гальдера, и для ОКХ это стало поводом для праздника. Спустившись в столовую, начальник Генерального штаба увидел украшенный стол и младших офицеров, выстроившихся с поздравлениями, а также «коменданта штаба в сопровождении караульного с букетом полевых цветов». Гальдер прочел телефонные сообщения из штаба группы армий и объявил, что все новости удовлетворительны. Русские отступали, а сообщения люфтваффе с Южного фронта говорили о дезорганизованных колоннах по 3–4 человека в ряд. Из 200 сбитых накануне самолетов большинство было старого типа, бомбардировщики-монопланы ТБ-3 с верхним расположением крыла, подтянутые с учебных аэродромов центральной части России. Очевидно, противник наскребывает последние крохи.

Как парадоксально думать об этих щепетильных, безупречных штабных офицерах в своих самых парадных мундирах ради этого дня, сидящих за накрахмаленной скатертью и обменивающихся чопорными шутками. Эти люди находились в нервном центре германской военной машины на востоке. Каждый день они обрабатывали доклады, которые свидетельствовали о все возрастающей человеческой агонии – людях, умирающих от ран и жажды, разгромленных и подожженных деревнях, забиваемых животных, разделенных семьях, увозимых в рабство. Они уже слышали, что Гитлер говорил о своих намерениях по отношению к русскому народу, о его отказе соблюдать Женевскую конвенцию по отношению к военнопленным, о его приказе относительно «комиссаров», о его желании сровнять с землей Ленинград. Они знали также, что такое нацистская оккупация: все они воевали в Польше и видели своими глазами ужасающее поведение отрядов СД. Но такова способность человеческого мозга – выбрасывать из головы все жуткое и, подобно школьникам, веселиться на дне рождения своего начальника.

Браухич, или ObdH[35], как его дружески называл Гальдер, пунктуальный как всегда, прислал красные розы и землянику к столу. Когда Гальдер поблагодарил его по телефону, главнокомандующий сообщил ему захватывающую новость. Гитлер решил лично посетить штаб ОКХ. Он прибудет к чаю. Заразившись идиллической атмосферой празднования у Гальдера, Браухич добавил (покривив душой), что визит фюрера «в основном связан с вами». Затем стали поздравлять и другие доброжелатели, вплоть до фанатической нацистки, фрау Браухич, визгливо прокричавшей в трубку: «Хайль Гитлер!»

В течение дня распад русского фронта все усиливался. На участке Кирпоноса, в единственном месте, где оборона еще держалась, доблестный 8-й механизированный корпус больше не мог сражаться. Потеряв почти все свои танки, Кирпонос отдал приказ на отход к позициям на старой советско-польской границе. На севере войска Павлова были в состоянии полного развала, окончательно подточенные рядом контратак, которые по своей непродуманности и расточительности могли соперничать разве что с более поздними действиями Буденного на Украине. В центре масса советских войск попала в окружение под Слонимом и Минском, и теперь казалось, что германские танки могут беспрепятственно передвигаться везде. После восьмидневных боев основная масса советских сил, находившихся на границе, была расколота, и в соответствии с директивой «Барбаросса» ОКХ приказало овладеть переправами через Днепр.

Гитлер прибыл к чаепитию, и адъютант СС принес большой серебряный графин со сливками. После осмотра карт на стенах фюрер уселся за стол, и разговор – если так можно назвать осторожные поддакивания бессвязным монологам фюрера – перешел на «глобальные предметы».

После некоторого ворчания относительно германских колоний в Африке (возвращение Того «несущественно») Гитлер начал с непривычным благодушием развивать тему «европейское единство после войны». В Англии для него еще были некоторые надежды. Особенно, записал Гальдер, вероятность смещения Черчилля консерваторами с целью предотвратить социалистическо-коммунистическую революцию в стране. Фюрер был в прекрасном настроении. Некоторым присутствующим это могло напомнить случай, произошедший почти за год до того, как он сплясал какой-то победный танец в Компьенском лесу.