Записки самоубийцы - Натиг Расулзаде

После этого, со следующей недели я в течение короткого времени трижды съездил в Ереван, летал самолетом, а оттуда, обратно – поездом возвращался, и был очень доволен, что за короткий срок успел трижды повидаться с Кариной. Да и Нагиев почему-то расщедрился – каждый раз давал мне сутки-полторы на пребывание в городе, хотя задания, как обычно, были пустячные, всего-то занимали час-другой. Это, конечно, было не мое дело, но мне, порой, когда я от воспоминаний о Карине или от пребывания с ней возвращался к реальной действительности, очень хотелось узнать, что же такое я отвожу-привожу, увидеть это пока не представлялось возможным, и я ждал, когда такая возможность представится с как можно меньшим риском, потому что хорошо помнил, как Нагиев предупреждал меня насчет вскрытия товара. Впрочем, я был не в претензии, мне за мои командировки хорошо платили, и я был доволен, а что, в самом деле, кому еще для дела мог понадобиться однорукий калека, чтобы за подобные пустяки платить ему так щедро? Помню, как-то, когда я размышлял на досуге о подобных вещах, мне пришла в голову неожиданная мысль: ведь калеки, однорукие, одноногие, безногие, они не привлекают внимания, то есть, они, конечно, привлекают внимание, но вовсе не так, как обычные, здоровые люди, первое чувство, которые вызывают калеки – это чувство жалости и сострадания, а эти чувства отупляют все остальные, причем, даже такие от головы идущие, как подозрение; в калеке трудно заподозрить, что он занимается каким-то противозаконным, предосудительным делом, калека он и есть калека, несчастный инвалид – вот как, обычно, думают окружающие, что с него, инвалида, взять, и без того бог его наказал, и невольно искать хулигана, бандита, вора они станут среди здоровых людей, потому что калека-бандит для них необычное явление. Да что далеко ходить, в зоне я был единственным калекой среди зеков, и хоть и добился там уважения, как говорится, потом и кровью, но были, конечно, там зеки страшные, которые ввяжись я в их дела, тут же прижали бы меня к ногтю, раздавили бы и кровь об штаны вытерли, были зеки с побегами, их, хоть в конечном итоге, и поймали, но уважали в зоне очень за их отчаянность и бесстрашие, потому что на побег всегда надо решиться и это такое, будто всю жизнь ставишь на карту; а как же, ведь после этого, если поймают, такой еще срок припаяют – жить не захочешь; ну, короче, все были, кто только быть мог, а вот, помню, ко мне уважение – правда оно мало в чем внешне выражалось, и скорее, чувствовалось, не было, абсолютно не было явным – выказывалось какое-то особенное, ну, там, в библиотеке книжки взять – всегда персонал оставлял для меня что-нибудь интересное, а не брошюрки великого и орденоносного Руководителя, призванные исправить и направить; или, вот устраивали у нас время от времени встречи с артистами разными, писателями, и мне всегда на этих встречах отводилось одно из лучших мест среди начальской прихвостни и уважаемых «паханов»; да и многое другое, было видно, что любому человеку, при виде инвалида хочется проявить свою человечность, и тем, может, возвыситься в собственных глазах; большинству людей проявить человечность хочется, а не подозрительность. Может, Нагиев, понимая это, именно потому выбрал меня в посыльные? Но с другой стороны выбирать особенно не приходилось, дело можно было доверить особо доверенному лицу, и таким лицом для Нагиева был я, отсидевший за него срок. Впрочем, очень редко я задумывался обо всем этом, и не думал я об этом из-за того, вернее, не мог думать, вернее, вообще ни о чем серьезно не мог думать и ни на чем не мог сосредоточиться из-за того, что голова моя теперь была забита только мыслями о Карине, и мне приятно повторять это еще и еще раз, что голова моя была забита мыслями о ней. Я думал о ней каждую минуту, с каждым выдохом и вдохом, ночью и днем, что-то делая и ничего не делая – это уже становилось моим обычным состоянием, что я думаю о ней, мысленно с ней разговариваю, делюсь чем-то, советуюсь, смотрю на некоторые вещи ее глазами, мысленно говорю ее любимыми словечками. Короче, я привыкал к ней и с каждым днем все больше, и поездок в Ереван ожидал с нетерпением первой брачной ночи с любимой девушкой, а когда Нагиев посылал меня в Ереван, то это было как праздник. Несколько раз я ездил и в Степанакерт, отвозил довольно большие посылки в чемоданах по адресу, в частный, богатый дом, где меня просили подождать во дворе и в дом никогда не приглашали; в полураскрытых дверях гаража я однажды увидел новенькую «Волгу» ГАЗ-24, и все, что я привозил, хозяева относили в гараж, а мне ничего не давали, а только передавали несколько слов «вашим», как они выражались. Поездки в Ханкенди (буду называть его так, хотя кроме меня никто так не называет Степанакерт) мне тоже были по душе, потому что отсюда зачастую мне приходилось ездить в Ереван, чаще всего, по тому же адресу, куда я приехал в первый раз, когда меня встретил Бармалей, тогда я только познакомился с Кариной в поезде. Вообще, я стал замечать, что отсчет времени у меня во многом стал начинаться со дня знакомства с Кариной, все, что было до нее – одно, после встречи с ней – другое, будто на два человека меня поделило знакомство с ней. Мне даже почти перестали сниться афганские кошмары, хотя первое время по приезде с войны, я был фактически на грани нервного срыва, потому что много ночей подряд, внезапно проснувшись в темноте, я был уверен, что я в Афганистане и наша часть попала в окружение, и меня только что разбудили по тревоге. Или видел летающие в воздухе внутренности Виктора, подорвавшегося на мине, и в тот же миг почти физически ощущал жгучую боль в отсутствующем локте. Нет теперь эти сны ушли, провалились, растворились, а остались только сны, мечты, мысли о Карине. У меня даже, я стал замечать, речь немного выровнялась, стала нормальнее речь после встречи с ней – это если, конечно, оставить меня в покое и не доводить до ласкового мата – гораздо цензурнее, скажу так, стал выражаться, потому что в Афгане среди ребят, а особенно в зоне не было никакой необходимости в нормальной речи, мат-перемат – и все понятно, и я так же говорил, что же было делать, надо было соответствовать, и пересыпал свою речь – к месту ли, не к месту – матерщиной. Впрочем, я бы не сказал, чтобы мне нравилась похабная речь, скорее всего, у меня всегда была склонность нормально выражать свои мысли, это только временно я съехал с правильной точки, а так, не люблю похабить, век воли не видать, а ведь есть ребята – я много знаю таких – которым ругаться, как дышать, они даже и не замечают, что ругаются, сквернословят… Однажды в старой части города, среди полуразрушенных от времени и частично снесенных домов, в квартале, где в крохотных двориках проживают по десять-пятнадцать семей, я случайно встретил своего школьного товарища, одноклассника. Давно мы с ним не виделись, кажется, с самой школы, и он затащил меня к себе в гости. Жил он один в довольно-таки странной коммунальной квартире: все соседские двери выходили на ветхую застекленную веранду на первом этаже, получалось похоже на двери классов в школе, странная планировка для жилой квартиры, все четыре двери в ряд. Дом был старый, с высокими потолками и толстенными стенами; говорят, в старину в раствор, скреплявший камни таких стен добавляли сырые яйца для большей крепости, вот и стоят такие дома сотни лет, будто бастионы, а рядом – дома послевоенной постройки, а тем более новостройки уже серьезно деформированные, а иные даже порушились от частых у нас, хоть и незначительных по силе землетрясений. Я оглядел его квартиру: она состояла из одной огромной по сегодняшним меркам комнаты, перегороженной по углам занавесками и старомодными ширмами. Он объяснил мне, что жил здесь с родителями, они переехали на новую квартиру, но удалось оставить за собой и эту, и вот он теперь в ней обитает один. Туалет – во дворе, баня – в соседнем квартале, раковина – на общей кухне, вот так и живу, – сказал он весело. Мы с ним повспоминали школу, ребят, с которыми учились, девочек, в которых влюблялись, учителей, к которым, несмотря на всю сентиментальность школьных лет, остались равнодушны. Конечно, только мы встретились, он поинтересовался рукой, пришлось рассказать, но я старался не задерживаться на этом. А потом мы выпили с ним водки, и меня вдруг неожиданно и как-то неудержимо потянуло на откровения. Может, оттого что в последнее время – довольно-таки, затянувшееся – я ни с кем не беседовал по душам, ни перед кем не облегчал душу и совесть, так только, когда запишу в эту книжку кое-что… Но как бы то ни было, меня потянуло на разговор, и я ему рассказал коротко вообще про свою жизнь, житуху-бормотуху, про Афган, про зону, сказал, что срок отсидел за одного приятеля и как вообще это делается и, чтобы не залезать в опасные дебри, намеками-полунамеками – про свои сегодняшние дела, да он особенно и не лез расспрашивать про современность, он был буквально подавлен (судя, по его отвисшей челюсти и горящим глазам) и ошарашен прошлым, недавним прошлым своего бывшего одноклассника. Да-а, – говорит, – вот это у тебя биография, роман написать можно. Врагу своему не пожелаю такой биографии, – говорю. Помолчали, молча выпили еще по одной. А у меня все просто, – говорит он, начиная в свою очередь рассказывать о себе, – после школы – институт, теперь вот вкалываю за свои сто шестьдесят. Эх! – говорит, – лучше бы я приобрел какую-нибудь ходовую специальность, чтобы бабки были, так нет же, в институт поступил, как дурак. Да, фраернулся. Если, – говорю, – ты имешь в виду техникум, туда же так запросто не возьмут, тоже дать надо в лапу, чтобы пропустили. Ты как в институт попал? – спрашиваю его. – Забашлял? Нет, – говорит, – откуда у меня? Сосед наш близкий, он, кстати вместе с родителями переехал в один дом, теперь они там тоже соседи, так вот, он как раз за год до моего поступления, когда мы в десятом учились, стал в институте завкафедрой, ну и помог мне устроиться. Почти бесплатно, только за один экзамен пришлось забашлять, за последний, страшно было после стольких трудов срезаться, а так, можно считать, без денег поступил, по блату… Считай, раз в двадцать мне поступление дешевле обошлось, чем если бы вообще за бабки поступал. Тогда я этому радовался, да и родители были счастливы, соседа-завкафедру со всей семьей пригласили на званый обед, как говорится, переходящий в ужин в теплой, дружественной обстановке. А теперь понимаю: зря я радовался и тогда, и позже, когда диплом получал, как говорится, молодым специалистом стал, положил я на этот диплом, никаких у меня сейчас перспектив, кроме того, что до пенсии буду получать свои сто шестьдесят колов, а придет время – пенсию, на которую можно будет каждый день покупать кефир. А пока вот, – он мрачно кивнул на чертежную доску на столе, – подрабатываю, черчу для нерадивых студентов чертежи, проекты, получаю по четвертаку, коплю, чтобы хотя бы прибарахлиться можно было. Он помолчал. Понятно, – говорю, – короче, и у тебя проблемы. Тоже, значит, житуха не сахар, а? Ясное дело, – говорит. Вот так мы сидели с ним, выпивали, у него нашлись еще две бутылки пива, от которого у меня сразу же началась изжога, и я стал подозревать, что припасено было пиво для мытья чьей-то головы. Но нам было, что рассказать друг другу, и незаметно я засиделся до позднего вечера. Когда я уходил, он хотел было немного проводить меня по улице, но я попросил его остаться. Заходи, – сказал он, – теперь ты знаешь, где я живу. И я подумал вдруг, что в школе мы ни разу не ходили в гости друг к другу. Видно, он был такой же нелюдим, как и я, или это оттого, что жили мы далеко друг от друга, или же, они, его родители, как и мы неохотно приглашали в гости к себе, потому что стеснялись своей убогой квартиры и обстановки?.. Как бы там ни было, я только сейчас впервые оказался у него в гостях, хотя в школе мы с ним последние три или четыре года учились в одном классе, а какое-то время даже сидели рядом, за одной партой, Я пообещал зайти еще и вышел во дворик, а оттуда – на совершенно пустынную, темную улицу. Я неторопливо шел по темным, грязным улочкам этой старой и довольно запущенной части города, с кучками мусора на углах домов, когда вдруг среди каких-то непонятных развалин каменного забора под луной, как среди сказочных декораций фильма ужасов нос к носу столкнулся с Нагиевым. Несколько мгновений мы оторопело смотрели друг на друга, потом он, видимо, сообразив, что я не следил за ним и встретились мы совершенно случайно, заговорил: «Везет нам с тобой, однако, на такие встречи в темных закоулках». Он был заметно пьян, но это не помешало ему подробно расспросить меня, откуда и куда я иду, как оказался здесь, какой адрес школьного товарища, и даже спросил, есть ли у меня деньги, прежде чем он твердо уверился, что я не шел за ним по пятам. Впрочем, – сказал он, – может, это и к лучшему, что я тебя здесь встретил, пошли… И я пошел за ним по еле заметной под луной, утоптанной тропинке среди разбитых, как после артобстрела стен с провалившимися крышами, Волшебная дверь в стене, и дальше – какой-то захламленный коридор, полуподвал, переходящий в подвал, отделенный от первого помещения железной дверью, возле которой стоял милиционер с таким видом, будто он не дверь вонючую охраняет, а по крайней мере вход в американское посольство. Милиционер – присутствие которого здесь само по себе поразило меня – осветил нас фонариком и, кажется, остался недоволен тем, что узрел. Это со мной, – сказал ему Нагиев, несколько подчеркнуто нахальным, почти приказным тоном, видимо, чтобы придать себе решимости, Несмотря на его смелое заявление, милиционер, тем не менее, не сразу удостоил его ответом. Но в конце концов, он все же раскрыл рот. Мне-то что, – сказал милиционер, продолжая светить на меня фонариком, который держал в левой руке, и внимательно разглядывая меня, тогда как правая рука его лежала на кобуре, которая судя по всему, должное ей содержимое содержала. Мне-то что, – повторил милиционер и неохотно прибавил, – но ты же знаешь, ему не нравится, когда здесь появляются незнакомые люди. Он наш посыльный, – пояснил Нагиев, кивая на меня. Милиционер ничего не ответил на это. Открывай, – сказал Нагиев. Под твою ответственность, – предупредил милиционер, – я из-за тебя не хочу лишаться куска хлеба. Куска хлеба, – насмешливо проворчал Нагиев, он, кажется, начинал кипеть, да и пьян был заметно, – кусок хлеба тебе государство дает, а от нас ты получаешь кусок пирога, да еще с зернистой икрой. Так точнее будет, если уж говорить о кусках, – заключил он. Не от тебя имею, а от шефа, – невозмутимо возразил милиционер, – ладно… Надо все же обыскать его. Пожалуйста, – сказал Нагиев. Милиционер пощупал мои карманы, брюки донизу, выпрямился и, погремев ключами, стал отпирать железную дверь. Через несколько узких, вертлявых – но здесь уже было светло – коридорчиков, мы подошли к полированной двери, у которой стоял, расставив ноги, еще один мент. Этот был натуральный мордоворот: четвертый рост, шестьдесят второй размер. С ним у Нагиева тоже произошло короткое объяснение насчет меня, и мент отпер нам дверь, предварительно, как и первый, обыскав меня с ног до головы. Загляни ко мне в задницу, – посоветовал ему я, – может, пулемет отыщешь. Ну ты, – спокойно отозвался мент, – шпаненок, тихо, пока жив. Не лезь, – сказал мне Нагиев, – это его дело. Все законно. Наконец, мы вошли в дверь и оказались в зале, роскошь которого поразила меня, но который был отделен от дверного проема полупрозрачной занавесью от потолка до пола. Через эту занавесь, как сквозь густой туман, был виден голубой бассейн в центре огромного зала, всюду – мрамор и кафель, чисто, как в аптеке, но запахи отнюдь не аптечные, пахло лесом, хвоей. В бассейне плавали четыре или пять совершенно голых девиц, одна из них подняв колено и опершись на него подбородком, сидела на краю бассейна, край его, видно, был из резины или мягкого пластика, потому что прогнулся под ней. Все это я успел заметить через полупрозрачную занавесь, пока Нагиев не сказал мне: «Закрой рот и постой здесь», – имея в виду проем двери, в котором, войдя, мы задержались на секунду. «Здесь?» – стал уточнять я. «Да, – сказал он, – здесь, за этой занавеской, и не забудь закрыть рот». Он мог бы меня оставить и за той полированной дверью, но, видно, гонор не позволил, хотелось пустить мне пыль в глаза, впрочем, может, на самом деле я ему был нужен именно здесь?.. За столиком рядом с бассейном сидело трое мужчин в халатах (да, еще что было удивительно: зал был огромный, а в то же время здесь было довольно жарко, так, что я сразу стал потеть). Через эту проклятую занавесь все было видно, как в тумане, а посмотреть было на что, но откинуть ее не было никакой возможности, занавесь, цельная, шла до конца стены, до угла зала, куда и направился Нагиев и только оттуда он и вышел из-за занавеси в зал. Ну, делать нечего, в тумане так в тумане, и я, как сквозь туман разглядел много интересного тут, например – тусклый желтый блеск на столике: по кучке золотых монет перед каждым из мужчин, игравших в карты. Одновременно с Нагиевым к столику подошла, будто из-под земли вынырнув, девушка с подносом в руках. Эта по сравнению с теми в бассейне была одета вполне прилично: на бедрах ее болталась какая то яркая тряпка, а на голове – огромный гребень, вот и все ее одеяние. Мужчина, к которому она подошла, взял у нее с подноса что-то, кажется бумагу или конверт. К другому мужчине подобострастно склонился Нагиев и что-то горячо шептал ему на ухо. Тот курил сигару, воротил нос от Нагиева, и слушал, как мне показалось, не очень внимательно. Кивал, смотрел на девиц, пускал дым в лицо Нагиеву, проводил ладонью по лысине – короче, делал все, чтобы показать Нагиеву, как он ему надоел. Тут две голые девицы, как ни в чем ни бывало, вылезли из бассейна, тихо посмеиваясь, подошли к соседнему с мужчинами столику, уставленному разнообразными бутылками, и стали вдруг, хохоча, поливать друг дружку шампанским. Девица с подносом отошла от мужчин и будто пропала, провалилась, неизвестно куда, видно, неожиданно выныривать и проваливаться было ее основной обязанностью здесь. Мужчина, к которому склонился Нагиев так, словно готов был лизнуть ему зад, вдруг сердито прикрикнул на расшумевшихся бабенок, и зло, громко и отчетливо, так что я все отлично мог слышать, сказал: – Зачем? Я тебе разрешал? На что Нагиев, оправдываясь, испуганно пробормотал: – Но ведь это наш посыльный, я думал… Какого черта ты приволок его сюда? – прервал его мужчина. Я думал он, может, нужен вам сейчас, вы же сами вчера говорили, что надо срочно… – заискивающе лепетал Нагиев, но мужчина бесцеремонно отвернулся от него, чем опять прервал жалкие оправдания Нагиева. Еще раз будешь таким болваном, – сказал мужчина, – и у тебя появятся большие проблемы. Я больше не буду, – сказал Нагиев совсем как школьник перед учителем. Мужчина позвонил в колокольчик на столе. Моментально вынырнула откуда-то девица, выслушала его и пропала. Можешь идти, – сказал мужчина, даже не дав себе труда обернуться к Нагиеву. Нагиев смешно, как клоун поклонился, немного потоптался возле столика, будто в ожидании не последует ли чего более милостивого и, не дождавшись ничего хорошего, отошел. Когда он шел к двери, девица-прислуга привезла на тележке телефон и мужчина, отчитавший Нагиева, взял трубку и стал тихо говорить в нее. Нагиев вышел ко мне за занавесь. Пошли, – сказал он мне. Уходя, я обернулся и увидел, как один из мужчин – судя по брюшку и редким волосам, лет ему было за пятьдесят – сбросил халат, оставшись в чем мать родила, и, как ни в чем ни бывало, подойдя к девицам, продолжавшим обливаться шампанским уже из других бутылок, взял одну из них за руку и лег с ней тут же, возле бассейна. Кажется, кроме меня на них никто не обратил внимания. Мы с Нагиевым вышли из зала, где я буквально запарился из-за жары и всех этих острых моментов сладкой жизни больших человеков. Когда мы оказались в коридоре, мент-мордоворот, злобно зашипел на Нагиева: – Говорил же тебе, не води его, что же ты, падло, меня подставляешь, а? Он глянул на меня с ненавистью. Пристрелить тебя, что ли? – сказал он, будто раздумывая, много ли хлопот повлечет за собой такой шаг. По морде его было видно: пристрелит, это ему как два пальца обмочить. Когда мы, наконец, вышли на улицу, к Нагиеву, поначалу ужасно расстроенному, вернулось его былое нахальство. На этот раз осечка вышла, – сказал он самоуверенно, словно не его только что смешивали с дерьмом, – но я обязательно как-нибудь представлю тебя боссу. Просто его надо было заранее предупредить. Я же не знал, что встречу тебя. А встретил, и вдруг вспомнил, что он как-то изъявил желание увидеть тебя. Он потому и рассердился, что я не предупредил его заранее. А так он мужик железный, увидишь. В том смысле, что как танк, – сказал я, – проедет по тебе и не заметит. Э, – сказал Нагиев, – это ему трын-трава. У нас в городе человека убить – обычного, не большого – пять кусков стоит. Так он на свои бабки может пол города перебить. У него и люди на это есть. Но это другое. А если с ним подружиться, если ты ему понравишься – он все для тебя сделает, вот какой он мужик! Мне он ни с какого боку, – сказал я, – тебе он хозяин, ты и дрожи перед ним, а я положил на всех ваших больших человеков. Хмель из меня выветрился, да и Нагиев выглядел протрезвевшим, и оба мы были раздражены этим идиотским случаем, хоть он и старался изо всех сил, чтобы выглядеть не очень удрученным. Я ругал себя на чем свет, что пошел за пьяным Нагиевым, хотя, что я мог, думал – дело будет, надо идти, а этот подлец поставил меня в неловкое положение, я чувствовал себя униженным и очень нервничал. Мы расстались с ним злые друг на друга, хоть я и знал, что через день придется опять звонить ему, чтобы получить задание. Дело есть дело и никуда от него не денешься, если хочешь зарабатывать и жить по-человечески. Я, кстати, немного уже отловил, правда, сумма незначительная, но все равно лучше, чем ничего, да еще мне этот хмырь должен, и это даже хорошо, что за ним должок, пусть чувствует себя моим должником. Я даже гордился, что несмотря на то, что мамино постоянное лечение требовало расходов, мне удалось немного сэкономить и отложить на черный день, хотя и сейчас у меня дни не очень-то белые. Через неделю я снова отправился в Ереван. Признаться, теперь я плохо представлял свою жизнь без этих поездок к Карине, я очень привык к ней и каждый раз со страхом ждал приезда ее мамы; но та все не ехала, а Карина, предупредив мое любопытство, как-то сообщила, что мама звонила из Кисловодска и сказала, что, видимо, задержится еще на два-три месяца. А что ей, – обрадованно воспринял я эту весть, – пусть задерживается, пенсионерка, спешить ей сюда незачем, устроена там хорошо, лечится, зачем ей торопиться, правда? Ага, – сказала Карина. Меня вполне устраивало, что мама Карины еще поживет там, в Кисловодске. А как-то я спросил Карину, что она так давно не навещает своих бакинских родственников? Мама приедет, тогда и навещу, – ответила она, – да и учусь ведь! – вдруг сказала она так, будто только вспомнила об этом незначительном обстоятельстве, – разве что только на каникулы смогу поехать к вам. Мне, впрочем, не очень нужны были ее объяснения, все, что я спрашивал, не касавшееся непосредственно нас двоих, я спрашивал машинально, как-то между прочим. Мы любили друг друга все наши ночи напролет, мне всегда трудно было отлипнуть от нее, и она часто восхищалась мной. Какой ты ненасытный, – говорила она с неприкрытым восторгом в голосе, и мне очень нравилось, когда она так говорила. Просто мне трудно от тебя отлипнуть, – говорил я и видел, как ей это приятно слышать.