Цена свободы - Валентина Чубковец

не думай, мы тебя в город увезём, там и похороним, когда время придёт.

Со временем мы на самом деле перевезли маму в город. Как-то собрала она нас, дочек, в городской квартире, в которой и прожила-то всего ничего, каких-то лет пять, а то и меньше. Тепло, печку топить не надо, вольная вода льётся, тогда ещё водосчётчиков не было, а у мамы был свой. Она набирала в большую эмалированную чашку воду, в ней-то и мыла посуду. Умела экономить, каждую каплю жалко, говорила она. Ценила водичку, берегла, разговаривала с ней. Теперь и я разговариваю с водичкой, жаль, с мамой не поговорить, разве только мысленно и когда во сне увижу. Давно в мир иной ушла, а мы выполнили её просьбу. Похоронили там, где она просила. Тогда же, когда собрала нас всех, то попросила: «Вы уж, девчонки, как я помру, в Батурино меня увезите, там и схороните рядом с детьми и отцом».

— Ишь, чего захотела, — отшучивались мы, — везти в такую даль, бензин жечь. Ты теперь городская, на городском кладбище и похороним. Наверное, не поняла она нашей шутки. Взгрустнула. А мы…

Я счищала осеннюю листву совершенно с чужой городской могилки и думала, кто же с маминой-то уберёт.

Добрый след

Шустрые облака, обгоняя друг друга, вольно плыли над посёлком, а вскоре скрылись и вовсе. Солнце то появлялось, то исчезало. Чувствовалась осенняя прохлада. Робко посыпал девственный снег. Баба Таня шла не спеша, вперевалочку, по давно исхоженной ею улице к дому, в котором жил когда-то Михаил Игнатьевич. Проживал он там со дня своего рождения. Дом заметно постарел, скукожился, даже крыша в некоторых местах обросла кусками мха. Окна чуть ли не вросли в землю. Не раз дети невзначай выбивали стекло мячом. Стеклил, но не ругался, любил детей. Вся ребятня в округе его знала и относилась с уважением. Бывало, попросят:

— Дядь Миш, подкачай мячик, а мне колесо выровняй — восьмёрку сделал.

— Что ж ты, Васёк, гоняешь, ладно велосипед, так на тебе живого места нет, весь в ссадинах. А мать-то за штаны всыплет. — И засучив рукава начинал выправлять колесо. Часто помогал детворе выпутываться из неловких ситуаций. Бывало, нашкодит кто из детей в школе, а учитель:

— Завтра без матери не приходи!

— Ага, — согласится тот.

Глядишь, назавтра вместо мамки или папки дядя Миша приходит.

— Саша, а где твой отец или мама, почему не пришли? — спросит учительница.

— А они дяде Мише поручили, — слукавит Санька, виновато насупившись на дядю Мишу.

Понимала это учительница и ругала уже не Сашу за его проделки, а самого дядю Мишу, подмигивая, конечно. Глядишь, с этого дня Санька образцово-показательным учеником становился. Да не только по поведению, но и по учёбе подтягивался. Стыдно было дядю Мишу подвести. Помимо этих визитов, два раза в год ходил в школу на родительское собрание. Не к своим детям, своих детей у него не было. Чужие дети были для него своими. Вся ребятня знала, что он к ним на собрание ходит. Порой родителям не скажут, а ему сообщат:

— Дядь Миш, сходи вместо мамки, она не сможет, — попросит Петя.

— И у моей не получится, — добавит Стёпка.

Бывало, сами родители просили. Михаил Игнатьевич соглашался, но детям ставил свои условия. А условия были простые — как можно больше пятёрок и никаких пропусков уроков. Обещали, однако промашки были. А кто их не делал?.. Зато кто пятёрку получит, сначала к дяде Мише бежит показывать, а потом домой. Конечно, не за физкультуру, а за серьёзные предметы.

Дядя Миша жил экономно на скромную пенсию. Ему хватало, ещё умудрялся и откладывать. Однажды купил велосипед.

— Игнатыч, неужто молодость вспомнил, коня себе железного приобрёл? — спросила продавщица, зная, что ему далеко за семьдесят.

— А что, разве я настолько стар, что и проехать не смогу?

Однако же велосипед купил не себе, а подарил на две многодетные семьи. Знал, что родители не в состоянии купить, вот и распорядился: всё лето до глубокой осени велосипед должен перекочёвывать из одной семьи в другую. Три с половиной дня у Колесовых и три с половиной дня у Пищулиных. Так и сдружил эти семьи, одно время они были в ссоре.

Всё как-то у него получалось, ко всем находил подход. Спиртным не увлекался, не курил, разве только на войне покуривал, даже немец как-то ему закурить дал, как он рассказывал. Лежит дядя Миша раненый, кругом камыши, стрельба идёт, оборачивается, а в двух шагах от него немец, и тоже раненый, и тоже в ногу.

— Всё, — подумал Михаил, — вот и смерть пришла.

Даже боль в ноге стихла на некоторое время. Патроны как назло закончились. Протягивает ему немец папироску и показывает на себя, что тоже закурит. А Михаил в мыслях: гутен морген, гутен таг, дам по морде — будет так. «Да-а-а-а, — думает он, — кто же кому по морде даст?» Оба в одинаковом положении, и встать нельзя — пули свистят. И на ногу наступить — боль адская. Немец явно был старше его, и намного, прикусывает губы, но не кричит, видать, тоже боль невыносимая. Покурили молча и поползли в разные стороны. Часто потом дядя Миша этот случай вспоминал и всё размышлял: «Ведь мог бы немец его пристрелить тогда, а нет, ещё и закурить дал».

Воевать долго не пришлось, после госпиталя комиссовали. Ногу до самого колена отняли. В его-то двадцатитрёхлетие. И… Да что, не прошло и года, как женился Михаил. Женили. Может, и к лучшему, а то поначалу в рюмку стал заглядывать, да и мысли дурные в голову лезли. Машеньку, жену, полюбил чуть позже, чем женился.

— Как-то выбрался в город дядя Миша, — рассказывала мне Татьяна Сергеевна, — и купил добротный волейбольный мячик. Волейбольную сетку сплёл сам, целый месяц плёл. Все деревенские ребятишки выходили в поле и гоняли мяч. Опять же были условия — двоечники могли поиграть не более десяти минут в день. А что такое десять минут — это значило подразнить себя. На следующий день двойка исправлялась на четвёрку, а то и пятёрку. Ай да дядя Миша, вечно найдёт лазейку к учёбе! Но никто не позволял себе обмануть его. Просто было стыдно. Порой мальчишки приходили к нему с просьбой решить задачку, да что мальчишки, девчонки тоже. А задачки Михаил Игнатьевич щелкал как орешки. Умел объяснять, причём старался в игровой форме. Так лучше доходило до детей. Сам же в школе проучился всего семь лет, затем — школа рабочей молодёжи, усердно