Бывший сын - Саша Филипенко

Бабушка часто гуляла с Франциском по городу. Она рассказывала о новых местах, на которые теперь обращала внимание лишь затем, чтобы позже описать внуку. Эльвира Александровна пыталась узнать все, что хоть как-то могло заинтересовать, удивить, разбудить его. Когда она принесла в палату телевизор, медсестры хором подумали: «Ну вот, еще одна устала от своего чада!».

— Ты как больше хочешь, любимый? Мне пересказывать события матча, или все-таки будем слушать комментаторов? Хотя какой смысл их слушать? Они же теперь не футбол комментируют, а языком чешут. У них теперь мода такая. Они, видите ли, думают, будто что-то очень интересное рассказывают. Вот их бы отправить вести репортаж на радио, я бы на них посмотрела! Но им же всем все равно. Они все считают, что у них отличное чувство юмора. Что им на роду написано не футбол комментировать, а шутки о спортсменах выдавать. Вот я когда смотрю матч, мне лично совсем не понятно, кто кому пас отдал, кто кого обыграл, кто по какой схеме играет… Сидят себе, обсуждают истории какие-то, а в это время уже четыре атаки прошло… один-ноль, кстати, уже…

Бабушка не поворачивала экран к Циску — телевизор стоял слишком близко. Она боялась, что это может навредить внуку. «Он и так у меня настрадался, не хватало еще, чтобы из-за меня он испортил себе зрение».

Иногда приходил Стасик, последний из друзей. Стасик плохо шел на контакт, почти не умел знакомиться и поддерживать отношения с новыми людьми. Одноклассники разъехались, и Стасик Круковский остался один. Время от времени он перекидывался шутками с коллегами по президентскому оркестру, но этим все и ограничивалось. Если у Стасика и был настоящий друг, то другом этим был Франциск.

— Знаешь, о чем я по-настоящему жалею? О том, что мы не записывали на диктофон наши разговоры в столовой. Очень же было круто! Наши обеды — это вообще что-то очень смешное было! Сколько мы ржали, а? Дураки мы! Надо было записывать на диктофон! Мы столько всего смешного наговорили за прошлый год. Мне кажется, по радио можно было бы вести прямые трансляции с наших обедов. Вся страна, кроме преподов, конечно, держалась бы за животы. А помнишь, как мы аплодировали, когда кто-нибудь разбивал тарелку или стакан? Вся столовая хлопала. Мне кажется это очень круто, когда есть такая традиция. Это как в иностранных фильмах. У нас ведь даже малые хлопают, когда кто-нибудь тарелку бьет. Да уж, клево было, ничего не скажешь. Кстати, знаешь, я должен тебе кое в чем признаться. Да… я давно хотел, но все как-то не получалось… В общем, помнишь, когда была наша смена по столовке, когда мы дежурили, в общем, когда я уже начал убирать стол, а ты, козел, еще допивал компот и все тормозил, а я все подгонял тебя, а ты все не торопился назло мне, и вот когда ты отвернулся — я выжал тебе грязную тряпку в стакан. И ты все выпил. Да… Я перед этим четыре стола ей протер… Ну ты, козел, никак не хотел торопиться! Ты уж не держи на меня зла, хорошо? К тебе, кстати, кто-нибудь еще приходит?

Нет. Друзья не приходили. Одни забывали, других увозили родители. За границу. Навсегда. Мама Франциска любила повторять, что в мире осталось всего два кочующих народа: «Цыгане и мы. Мы географическое понятие, а не нация!». Пока мама острила, соседи покидали двор. На машине скорой помощи. Так было дешевле. Грузоперевозки стоили дорого. «Рафик» набивали вещами и пожеланиями. Женщины плакали, мужчины утрамбовывали чемоданы. Дети смеялись. Водитель включал сирену, и еще одна семья пропадала в арке. Стасик прощался и уходил.

Бабушка открывала окно, и палату заполнял свежий воздух. Воздух города, который впал в кому немногим раньше Циска. Воздух города, единственной настоящей достопримечательностью которого было небо совершенно особенного цвета, цвета, который когда-то воспел великий еврейский художник. На мгновенье забыв обо всем, бабушка засматривалась на это небо. Машинально включив магнитофон, бабушка продолжала смотреть в окно, и известный музыкант пел Франциску:

Пpыдyмай сабе свой сьветПpыдyмай сабе сьвятлоПpыдyмай свой дождж i сьнегПpыдyмай yсiм на злосьць…Прыдумай сабе жыцьцёПрыдумай паўсюль усёНяхай гэта ўсё жывеПрыдумай сабе сябе…Быць можа гэта табе дапаможаБыць можаДай Божа…

* * *

Давление насыщенных паров воды росло. Лишний пар конденсировался в виде тумана. Одним словом, все шло своим чередом. Ранней весной две тысячи третьего года мать Франциска родила мальчика. Пять килограммов, пятьдесят пять сантиметров. Здорового. Главный врач оказался не только хорошим специалистом, но и довольно симпатичным, обаятельным мужчиной. Статный, успешный эскулап рассмотрел в женщине, которая почти не следила за собой, засыхающий, но не мертвый цветок. Роман был стремительным и прямолинейным. Несколько звонков на домашний номер, поход в кино и кратковременная (из-за внезапно начавшегося дождя) прогулка. Обделенная мужским вниманием женщина и не думала сопротивляться. В последние годы ее любовниками были лишь сверстники Франциска. Они пользовались ею как тренажером, она плакала, закрывая дверь за очередным мальчиком. Проходили дни, ребята находили девочек — и больше не возвращались. Когда хирург пошел в атаку, мать Франциска испугалась. Женщина не могла поверить собственному счастью. В один момент она даже решила, что мужчина напрашивается на взятку, и обсудила с бабушкой сумму, которую, вероятно, будет вымогать врач. Однако позже женщины сошлись во мнении, что хирург действительно испытывает то, что в народе зовется «любовь».

В первое время бабушка поддерживала увлечение дочери. Эльвира Александровна считала, что влюбленность придаст доктору дополнительный импульс. «Может, оно и к лучшему? Может, он действительно ее любит? Быть может, он не такой уж и хам? Если он действительно ее любит, если эти чувства правдивы хотя бы наполовину — он с новой силой возьмется за лечение Франциска! Он вылечит моего мальчика, быть может даже не ради долга, но любви ради!»

В действительности, все оказалось ровным счетом наоборот. Врач не только поставил крест на Франциске, но и убедил супругу поскорее завести сына, начать жизнь заново, перевернуть страницу и пойти дальше, штампами к мечте. «Дорогая, я обязательно тебе в этом помогу. Да, дорогая, да. Я буду рядом, да». Женщина подчинилась. Уверенный мужской голос был убедителен. Супруг, без сомнений, говорил правильные вещи. Муж желал ей добра. Она так чувствовала. Трагедия в подземном переходе обернулась счастьем. Мать Франциска вновь почувствовала себя красивой, нужной и молодой. Пудра, губная помада, подруги, тени — все вернулось. История с Франциском отошла на второй план. С кем не бывает?

По настоянию отчима была продана бабушкина квартира. «Я считаю, что три комнаты для вас слишком много, да. Вы и так все время проводите в больнице! А для чего тогда три комнаты? Зачем вам столько? Сколько вы используете метров? А нам нужна новая машина, большая, у нас будет ребенок. Однокомнатной квартиры вам, уверен, хватит. Разве вы не согласны со мной? Я готов выслушать ваши резоны! Вы знаете, что я врач, я люблю во всем функциональность. Какая же для всех нас функциональность в простаивающей жилплощади? Что мы получаем? Что имеем? Что выигрываем? Какая, я спрашиваю, функциональность? Верно, функциональности никакой. Мы живем, а жилплощадь простаивает. Мы могли бы зарабатывать на этих метрах, могли бы хотя бы сдавать их, получать какую-никакую прибыль, но площадь просто простаивает, пылится. Вы со мной согласны?»

Бабушка отстаивала собственную квартиру, но ее никто не слушал — ни зять, ни дочь. Дело было решенным и оформленным. Слушать бабушку никто не хотел. «А нахер?»

После продолжительных споров зять сжалился и пошел на некоторые уступки: согласился купить бабушке квартиру в том же дворе.

— Так уж и быть! Уговорили! Хотя я и соглашаюсь, но знайте — я считаю это расточительством! Глупо! Глупо так поступать! Вы могли бы жить и подальше. Там дешевле. Зачем вам жить в центре города? Что вы здесь забыли? У вас что, много дел? Вам что, обязательно все время быть в центре? Я полжизни провел в деревне — и ничего. Жив, как видите!

— Вообще-то это была моя квартира!

— Эльвира Александровна, давайте начистоту! Мы все теперь семья! Нельзя думать только о себе! Мы должны думать друг о друге, о нашем сыне. Да, квартира была ваша, но что дальше? Была да сплыла! Что дальше вы с ней собирались делать? Вы ее с собой на тот свет собирались перетащить, да? Или, быть может, обменять на уютную трешку на кладбище? Зачем вам жить в этом дворе? Что за глупая ностальгия? Кому она нужна? Вы что, думаете, что в других районах нет магазинов, или там продукты хуже? Вам что, обязательно нужен центр? Вы ходите в рестораны, кино?