Голубой дым - Георгий Семёнов

А Дина Демьяновна видела в эти минуты перед собой и слышала лишь всего-навсего человека нервного и слабого и, оберегая Петю в своем сознании от низменных его страстей, не желала замечать злости, с которой он сам с таким трудом справлялся. Но все-таки справлялся.

— Петя, — говорила она как можно ласковее, — где же ты разглядел у нас хоромы? Я терпеть не могу свои комнаты, и ты это знаешь. Все-таки в новом доме современные удобства, а здесь даже нет кухни, не говоря уже о ванной. У нас плита стоит в прихожей. А потом вся эта рухлядь, эти шкафы... У нас уже ремонта не было лет, наверное, двадцать. Посмотри, какие трещины на потолке. А ты говоришь — хоромы... Странно как-то.

Петя Взоров смотрел на нее исподлобья и молчал.

Но все-таки однажды летом, когда они были свободны и когда у них словно бы опять начались, прерванные холодами, медовые месяцы их скрытной супружеской жизни, — в жаркий и горячий день Петя Взоров сказал:

— Мы сейчас поедем ко мне. Должна же ты узнать, как я живу. Тебя, кажется, это совсем не интересует. Даже обидно.

И она с радостью согласилась.

Жара в Москве стояла невыносимая. Выпить стакан холодной газировки было невозможно, найти мороженое тоже трудно, потому что всюду — около автоматов с фырчащей водой, возле фургончиков на колесах, возле квасных цистерн и мороженщиц толпились изнывающие от жары люди.

— Зато у меня в холодильнике — три пива, — говорил Петя Взоров, когда они с серой Профсоюзной улицы вышли на широкий сквер, только что народившийся, напоминающий пока еще кое-как приведенный в относительный порядок пустырь, на котором в сухой, потрескавшейся глине росли живые и торчали уже мертвые прутики будущих тополей, лип и рябин. Были тут и лиственницы с пожелтевшей хвоей. Все это широкое, уходящее вдаль, прокаленное солнцем, плешивое, с зелеными травяными островками, глиняное пространство, через которое по одной из бесчисленных тропок шли Дина Демьяновна и Петя Взоров, было захламлено какими-то серыми обломками досок и вросшими, закованными в сухую обожженную глину кирпичами и представляло собой зрелище безрадостное. Понятно было, что все эти доски и кирпичи, цементные обломки с торчащими ржавыми прутьями арматуры лежали тут с весны в иссушенных теперь солнцем, потрескавшихся, как солончаки, донышках огромных луж.

Дина Демьяновна здесь никогда не бывала раньше, и ее, привыкшую к старым улицам Москвы, удивляла теперь муравьиная бестолковость людей, которые шли где попало, сокращая свой путь любыми способами, лишь бы скорее добраться до дому или автобусной остановки. Здесь не было привычного порядка улицы. Люди словно бы растерялись и не знали, как себя вести на этой глинистой, прокаленной солнцем, застроенной белыми домами земле. Дома здесь тоже были выстроены, казалось бы, без всякого порядка. Бесчисленное множество плоских стен и одинаковых окон. Нагромождение низких и высоких, длинных, вытянутых по горизонтали и поставленных на попа, однообразных плоскокрыших домов. Белые панельные дома, поблескивающие змеиной чешуей керамической плитки, ослепительно сияли на солнце. И лишь дома из песочно-желтого кирпича вносили в этот хаос голого блеска подобие живой прохлады, отдаленно напоминая песчаные обрывы речных берегов.

Под окнами нижних этажей розовели высокие цветы и тянулись по стенам пропыленные вьюнки, закрывая зеленью окна. Сидели старушки на лавочках у подъездов, играли дети, поблескивали крыши автомашин, вспыхивал хром бамперов и решеток радиаторов. Было непривычно шумно от детских гулких голосов. Пахло стройкой и новым линолеумом.

И было такое ощущение у Дины Демьяновны, что она, ослепленная и оглушенная, бежала, бежала вдоль белых фасадов, пока наконец не поняла, что белый дом, мимо которого они стремительно шли, вспотевшие и перегретые, и есть тот самый дом, в котором жил Петя Взоров, потому что он с кем-то здоровался, кто-то кивал ему в ответ, кто-то с любопытством поглядывал на Дину Демьяновну, на ее полотняное платье, вышитое русским орнаментом, и на белые ее, цокающие металлическими шпильками, модные в то время, остроносые туфельки. И ей хотелось тоже здороваться с этими людьми под солнцем, и она чувствовала в душе странное желание понравиться всем этим старушкам, сидевшим у подъезда, к которому они наконец-то прибежали и свернули в него.

Юркнули, ослепленные, в каменную, гулкую тьму и прохладу, в неистребимый запах линолеума и сухого бетона и поплыли наверх в этой прохладе, шагая по узенькой, серой и совсем еще новой лестнице с голубым пластмассовым поручнем перил.

Дина Демьяновна знала, что Петя Взоров жил на четвертом этаже.

Она была оглушена новыми звуками, новыми запахами, ослеплена новым солнцем, сиянием фасадов, блеском окон — и теперь, войдя в тихую и как будто вымершую квартиру, в окна которой вливалось жаркое солнце, нагревая лучами коричнево-лоснящийся линолеум, — теперь она вдруг уловила знакомый запах жилья, словно бы вошла в свою собственную комнату, услышала знакомый тихий звук шепелявящей где-то воды...

— Ну, слушай! — сказала она радостно. — У тебя просто великолепно.

А Петя Взоров с хмурой улыбочкой взглянул на нее исподлобья, посмотрел, как старик, из-под очков и погрозил ей кулаком.

В квартире была дешевая, поблескивающая свежим лаком, легкая мебель — целый гарнитур под орех, предел мечтаний Дины Демьяновны. А в маленькой комнате, заваленной ватманом, тихо тикали на стене большие часы. Линолеум под ногами чуть слышно и резиново-липко чмокал, издавая звуки легких поцелуйчиков.

— Так, — сказал Петя Взоров, не зная от смущения, что ему теперь надо делать, и стал взволнованно потирать гибким своим пальцем мусталышки на руке.— Да! Пиво. Мы сейчас с тобой выхлещем эти три бутылки и придем в себя. Я уже расплавился. Тут еще южная сторона, — говорил он уже на кухне, хлопая там дверцей холодильника и звеня бутылками. — А мама на весь день укатила к девочкам в лагерь. Воскресенье! Родительский день.

— Жаль, мне хотелось познакомиться с ней, — тоже громко сказала Дина Демьяновна, убедившаяся с сожалением, что в квартире нет книжного шкафа, нет книг. Она сразу почувствовала, как только вошла, что чего-то здесь не хватает, а теперь вот поняла, что не хватало книг. Всего одна застекленная полка в маленькой комнате.

— Что? — спросил Петя Взоров, входя с бутылками, прижатыми к животу.

— Хотелось познакомиться.

— Мама как мама. Мариванна! А две сестры ее, мои тетки — Поливанна и Верыванна. Между прочим, одинокие. Ладно. Пошли ко мне и там... Вот только... придется из чайных чашек... Ничего?

— Конечно, — согласилась Дина Демьяновна, подумав вдруг, что она никогда еще в жизни не пробовала пива, а тем более из чашек. Не все ли равно? Но когда увидела вспотевшие, холодные бутылки, очень захотела попробовать.

Большой письменный стол в комнате у Пети был не гарнитурный, а старый, массивный и удобный для работы. У стены стоял зеленый диван, на полу валялись скомканные носки, которые Петя зашвырнул ногой под диван.

— Садись, — сказал он, ставя бутылки на край стола.

Но она рассматривала пожелтевшую гравюру на стене, сплошную вереницу сморщенных островерхих домов, булыжник, горбатый мостик через реку.

— Трофей моего отчима. Единственное, что он оставил... А мне нравится, — сказал Петя и обнял Дину Демьяновну сзади, оглушив поцелуем около уха.

Она тут же повернулась к нему и сама обняла его и тоже стала целовать потное его лицо. Но он осторожно развел ее руки, усадил на диван, нажал клавишу «Спидолы», из которой ворвался в комнату громкий мужской голос, обещавший опять жару «в Москве и Подмосковье в ближайшие сутки», а сам стал задергивать глухие шторы на окне.

— А пиво? — спросила Дина Демьяновна в послушном ожидании.

— Потом.

— А если придет твоя мама?

— Она вечером придет, — отвечал Петя Взоров, поддергивая крючки, застрявшие в жестяной рейке.

— Оставь ты ее в покое, — сказала Дина Демьяновна, щурясь в смущенной улыбке и слыша надоевшее ей жестяное, дребезжащее жужжание крючков в пазу рейки над окном.

Но Петя все-таки подставил мягкий стул, разулся, влез на него и, поправив застрявший крючок, сдвинул штору. В комнате воцарился оранжевый полусумрак.

— Тут голуби и воробьи летают, — сказал он, глядя на Дину Демьяновну, которая в этом сумраке казалась смуглой.— Между прочим, на этом диване еще не сидела ни одна женщина, которая хоть чуточку могла бы сравниться с тобой. Ты гениальна на зеленом фоне.

— Дай мне глоток пива, — попросила Дина Демьяновна. — И закрой дверь. Все-таки... как-то... А вдруг твоя мама придет раньше? Петя, ты слышишь меня? А если мама? Ты оглох? Вообще-то ты сумасшедший. Ты меня оглушил, и у меня звенит до сих пор. Что ты все время улыбаешься? Перестань. Я прошу, перестань. Будь хоть раз серьезным.

...Пиво не успело согреться и обожгло пересохший рот льдистым, колючим и резким холодом. Прозрачная золотистая жидкость истекала тонкими пузыриками газа, которые облепили белые стенки чашки, золотясь на фарфоре. И Дина Демьяновна испытывала наслаждение, отхлебывая маленькими глотками хмельную холодную горечь. А Петя, сорвав жестянку с очередной бутылки о край своего стола, пил прямо из горлышка, высоко задрав голову. Дина Демьяновна видела и чувствовала, с каким удовольствием он пьет пиво, и, заражаясь его жаждой и наслаждением, допила до дна большую фаянсовую чашку, на которой был отпечатан голубой силуэтик какого-то павильона ВДНХ. А на другой стороне витиеватая серебристая надяись: «Милой Марусе на память в день рождения от Полины. 15 апреля 1958 года». «Очень трогательно», — подумала она.