Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Перес-Реверте Артуро

Де Бурмон в раздумье подергал ус.

– Скорее всего, нет, – ответил он наконец. – Грабить мертвых низко.

Филиппо с досадой прищелкнул языком:

– С вами каши не сваришь. Черт бы побрал эти пылкие благородные сердца; они думают, жизнь сродни рыцарскому роману. Ничего, скоро вы перемените мнение. Не исключено, что прямо сегодня. Грабить мертвых, говорите… Ха! Да ничего подобного. Разве вы не слыхали об этих в высшей степени достойных людях, которые сопровождают любую армию в любой кампании, а когда на поле боя спускается ночь, выходят на охоту, словно звери, и обирают трупы до нитки? Паршивые стервятники, которые добивают раненых, чтобы забрать их добро, отрезают пальцы, чтобы снять кольца, ломают челюсти, чтобы разжиться золотыми зубами… По сравнению с тем, что творят эти выродки, взять у мертвого кусок хлеба или сапоги – просто невинная шалость… До чего же, однако, хорош коньяк, – объявил он, возвращая де Бурмону флягу, и неделикатно рыгнул. – Он меня просто спас, Corpo di Cristo[4]. Мы ведь порядком вымокли этим утром. Снялись чуть свет, скакали невесть куда, и даже плащ накинуть было некогда. Конечно, Берре и красавчик Домбровский все знали с самого начала, но нам сообщить не удосужились. В результате две трети эскадрона беспрерывно чихают. Слава богу, хоть сейчас не льет.

Мимо рысью проскакал чей-то ординарец. Он спешил на командный пункт, к Берре и остальным офицерам. В кавалерии ординарцы нередко играли роль вестовых; во время боя они носились под огнем, передавая донесения. Заметив всадника, Филиппо окликнул его:

– Есть новости, солдат?

Молодой светловолосый гусар придержал коня.

– Четвертый эскадрон вступил в бой с партизанами в лье отсюда. – В голосе солдата звенела гордость; он сам был из Четвертого. – Сейчас они преследуют врага. Отличная работа.

– И никакой пощады, – с циничной усмешкой пробормотал де Бурмон, глядя вслед ординарцу.

Филиппо кивнул с довольным видом:

– Разумеется, никакой пощады. В этом и состоит главное преимущество войны с партизанами: не нужно возиться с пленными. Пара сабельных ударов – вжик-вжик! – и дело сделано.

Фредерику и де Бурмону пришлось согласиться. Филиппо рассмеялся.

– Как ни удивительно, – сообщил он, – партизанская война с уходом в горы и мелкими вылазками – любимое занятие южных народов.

– Правда? – Де Бурмон придвинулся к поручику, явно заинтересованный.

– Но это же очевидно, друзья мои! – Филиппо никогда не упускал возможности напомнить о своем итальянском происхождении. – Партизан должен быть находчивым, решительным… Ему совершенно противопоказана дисциплина. Вы можете представить себе английского партизана? Или поляка, вроде ротмистра Домбровского?.. Немыслимо! Нет, господа, для того чтобы стать партизаном, нужна густая кровь. Горячая.

– Совсем как у вас, дружище, – иронически заметил де Бурмон.

– Совершенно верно, как у меня. Откровенно говоря, наши дикари мне даже немного симпатичны. Поверьте, мне вправду жаль их убивать, порой они напоминают моего отца. Старик был южанином до мозга костей.

– Однако вы убиваете французов куда чаще, чем испанцев, Филиппо. На ваших знаменитых дуэлях…

– Я убиваю тех, кто стоит у меня на пути. – В голосе итальянца послышалось нечто зловещее.

Фредерик потрепал круп Нуаро, и конь ответил ему благодарным ржанием. В мутной речушке отражались тяжелые облака, но небо все же немного прояснилось, в серых тучах появились голубые прорехи. Тонкий солнечный луч скользил по вершинам ближних холмов. Несмотря на войну, а возможно, благодаря ей, окрестности были удивительно, нестерпимо красивы.

Фредерик перевел взгляд на коня де Бурмона; животное мирно паслось на берегу речушки неподалеку от Нуаро. На редкость красивое, серое в яблоках, с волнистой гривой. Хозяин выбрал для него роскошное седло, отороченное шкурой леопарда; венгерское, как почти вся гусарская амуниция: седла, сапоги, мундиры… Само слово «гусар» происходило из венгерского языка. Фредерик где-то слышал, что оно возникло из двух корней: «гус», что означает сотня, и «ар» – оброк. В далеком прошлом каждый венгерский помещик в случае войны был обязан предоставить сеньору одного из ста своих людей, на коне и в полном вооружении. Так появилась легендарная легкая кавалерия, ставшая неотъемлемой частью всех европейских армий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Филиппо с самым невинным видом поинтересовался, нет ли у кого-нибудь сигар, а то его кисет остался в седельной сумке, седло на лошади, а она забралась на середину реки. Де Бурмон расстегнул несколько пуговиц на своем доломане и достал три тагарнины. Друзья молча закурили и долго следили, запрокинув голову, за игрой облаков и солнечных лучей.

– Я все спрашиваю себя, – нарушил молчание Филиппо, – когда мы сможем вернуться в Кордову.

Фредерик удивленно взглянул на него:

– Вам нравится Кордова? По-моему, там жарко и грязно.

– Женщины на редкость хороши, – мечтательно ответил Филиппо. – Я тут познакомился с одной красоткой: волосы черные, как вороново крыло, а формы свели бы с ума и святошу Домбровского. – По всей видимости, польский ротмистр не пользовался расположением итальянца. – Малышку зовут Лола, и одного ее взгляда хватит, чтобы выбить из седла самого, эхем, полковника Летака.

– Лола значит Долорес, не так ли? – спросил де Бурмон. – Это сокращение, что-то вроде домашнего имени.

Филиппо шумно вздохнул:

– Долорес… Лола… Какая разница? Ей подойдет любое имя.

– А мне нравится, – решил Фредерик, несколько раз повторив имя вслух: – Лола. Прекрасно звучит, не правда ли? В нем есть что-то первобытное, дикое. Что-то в высшей степени испанское. Она красива?

Филиппо издал сладкий стон:

– Я же говорю. Настоящая красавица! Вы, должно быть, и не подозреваете, что именно она – невольно, разумеется, – стала причиной…

– Вашей последней дуэли, – закончил за него де Бурмон.

– А, так вы знаете?

– Эту историю весь полк знает, – равнодушно проронил Мишель. – Вы ее рассказывали уже раз двадцать, дружище.

– Ну и что? – огрызнулся Филиппо. – Хоть сто раз, история от этого не изменится и Лола останется Лолой.

– Интересно, с кем она сейчас, – задумчиво произнес де Бурмон, подмигивая Фредерику.

Пальцы Фредерика снова забарабанили по эфесу сабли.

– Уж точно не с тем кретином из Одиннадцатого линейного, который имел отвратительную привычку кружить около ее дома по ночам… В один прекрасный день мне это надоело, и я предложил негодяю обсудить наши дела в каком-нибудь тихом местечке, а он ответил, что во французской армии дуэли запрещены. Это он мне, поручику Филиппо! Но я не растерялся, проводил его до квартиры и закатил у дверей такой скандал, что собственные товарищи велели ему драться и не позорить имя полка.

– Я слышал, это был великолепный удар, – заметил де Бурмон.

– Четыре великолепных удара. Франтик свалился как подкошенный.

– А мне рассказывали только об одном. И говорили, что он остался на ногах.

– Вас обманули.

– Что ж, вам виднее…

Друзья помолчали, прислушиваясь к далекой канонаде. Фредерик подумал, что пехоте, должно быть, приходится нелегко.

– А я однажды убил женщину, – произнес де Бурмон, понизив голос, будто не решился громко признаться в таком преступлении.

Друзья уставились на него, не в силах скрыть изумление и ужас.

– Ты? – недоверчиво переспросил Фредерик. – Ты, верно, шутишь, Мишель!

Де Бурмон покачал головой:

– Я правду говорю. – Он прикрыл глаза, словно воспоминания причиняли ему боль. – Это было в Мадриде, второго мая, на узкой улочке между Пуэрта-дель-Соль и Паласио-Реаль. Филиппо, вы должны помнить тот день, вы ведь там были…

– Еще бы не помнить! – горячо поддержал поручик. – В тот день мне двадцать раз могли продырявить шкуру!

– Мадридцы взбунтовались, – рассказывал де Бурмон, – стали бросаться на нас со всем, что попадется под руку: пистолетами, ружьями, такими длинными испанскими ножами… По всему городу творился кромешный ад. В нас стреляли прямо из окон, кидались черепицей, цветочными горшками, даже стульями. Я как раз направлялся с депешей к герцогу де Бергу и оказался в самом пекле. Какие-то молодчики стали швырять в меня камнями и чуть не выбили из седла. Впрочем, я без особого труда их разогнал и попытался проскочить в обход, к Пласа-Майор, и тут меня окружила целая толпа. Человек двадцать, мужчины и женщины, они тащили за собой растерзанный труп, и его кровь оставляла на земле полосы. И все они набросились на меня, как злобные фурии, с ножами и палками. Женщины были даже страшнее мужчин, они вопили, словно гарпии, хватали меня за стремена и прямо за ноги, всё пытались с лошади стащить…