«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

Он не договорил, а, переждав, пока уляжется в нем волнение, обратился ко мне:

— Надо нам собираться, Иванку, час поздний.

Луканич уговаривал нас остаться ночевать, обещая завтра поговорить насчет квартиры для меня, но Горуля держался своего.

— Спасибо, спасибо, — твердил он, — а о ночлеге мы уже договорились, как сюда шли, там ждут нас…

Я не мог понять причины упорства Горули, зная, что ни о каком ночлеге мы нигде не договаривались, а, наоборот, рассчитывали на несколько дней остаться у Луканича. Мне даже жаль стало огорченного нашим отказом хозяина.

Только на улице, отойдя несколько кварталов от дома Луканича, я спросил шагавшего Горулю:

— Что же мы, вуйку, ушли, человека обидели?

— Не лезь не в свое дело! — гневно оборвал меня Горуля. — Он сам рад, что мы ушли.

Ночь провели мы в зале ожидания Мукачевского вокзала.

Фотография на третьей газетной полосе. Пять хлопчиков с застывшими и почему-то похожими лицами, словно пятеро близнецов, с книжками в руках стоят, вытянувшись, у подъезда гимназии. Я среди них, второй слева. Учебниками мы еще не обзавелись, и нам сунули в руки тяжелые, как плиты, книги с золотым обрезом — тома энциклопедии на немецком языке. Впоследствии я видел их за стеклом шкафа в кабинете директора.

«Поздравьте этих мальчиков с Верховины! Они выдержали испытания и приняты в гимназию, — было написано под фотографией в воскресном номере газеты. — Отеческая забота республики и ее высокие демократические принципы открыли путь к образованию для детей всех слоев населения Подкарпатской Руси. Пять мальчиков (дальше следовали наши фамилии, имена, названия сел) — это только первые ласточки. Пожелаем им счастливого пути на ниве знаний».

Горуля разглядывал фотографию, несколько раз перечитывал подпись под ней, потом улыбнулся и сказал, складывая газету:

— Боятся нас, Иванку…

Меня огорчило это снисходительно-насмешливое отношение Горули к фотографии, которой я в глубине души гордился. Он и к поздравительной речи директора, произнесенной после окончания испытания, тоже отнесся с насмешкой. «Почему так? — думал я. — Что заставляет Горулю во многом видеть какой-то скрытый, нехороший смысл, не доверять словам людей?» Это сбивало с толку, омрачало мою долгожданную первую радость, и я впервые подумал о том, что Горуля может быть несправедливым.

Мог ли я знать, что за семью замками, в папках министерства просвещения, хранилась обнародованная ныне докладная записка.

Я перечитываю ее слежавшиеся, тронутые архивной желтизной листки, присланные мне недавно чешскими друзьями из Праги.

Сбросив в прихожей утомительные, но, увы, необходимые для него демократические ходули и оставшись, как говорится, в домашних туфлях, правительственный чиновник писал просто и ясно:

«Открытие гимназии в Подкарпатской Руси с преподаванием на родном языке имеет весьма благожелательный для нас резонанс в крае. Но опасаться наплыва учащихся из низших классов населения не следует. Материальный уровень этих слоев настолько низок, что даже при бесплатном обучении они не в состоянии учить своих детей. Что касается поступивших, то число их невелико, да и оно со временем, несомненно, сократится. Что же касается тех, кто закончит курс гимназии, то следует уже теперь приложить все усилия к тому, чтобы они стали нашей опорой среди русинов».

Горуля пробыл со мной в Мукачеве несколько дней. Приютил нас у себя на первое время чех Ладислав Стрега — железнодорожный стрелочник. Он и рекомендовал меня потом в репетиторы к сыну пани Елены.

Собрался Горуля домой в Студеницу в воскресенье под вечер. Но раньше, чем тронуться в путь, он достал из-за пазухи тряпицу, в которую были завернуты сделанные им для меня сбережения. Это ради них он ходил по селам в поисках работы и о них, возвратясь домой, шептался с Гафией.

— Небогато, Иванку, — сказал Горуля, — но на первое время хватит. Ты уж смотри, чтобы хватило, сам жить начинаешь. — И ласково провел рукой по моей стриженой голове.

Расставаться нам было тяжело, особенно остро я почувствовал это в последнюю минуту. Горуля то хмурился, то улыбался, давая мне последние наставления, я же крепился, чтобы не заплакать, и кусал нижнюю губу.

— Ну, не дури, — ласково ворчал Горуля. — Не дури, чуешь!.. Эх ты, Микола с Черной горы!..

8

Я ученик Мукачевской гимназии.

Нас держат строго, за нами следят, и слова, какие мы чаще всего слышим, — это «демократические принципы». Их часто произносит профессор географии Андрей Николаевич Спиридонов, эмигрант, бежавший в девятнадцатом году из России; их твердит профессор математики Зинченко, грузный, страдающий одышкой мужчина, о котором говорили, что он был товарищем министра в правительстве Петлюры. О великих демократических принципах республики часто говорил директор гимназии. За них молимся мы на уроках закона божьего.

Жить приходилось трудно, в постоянной нужде, хотя Горуля и помогал мне, чем только мог. Он брался за любую работу, лишь бы сколотить для меня несколько крон.

Но не так просто было найти работу даже такому мастеру на все руки, как Горуля.

И, чтобы помочь мне учиться, он занялся охотой в графских лесах, сжимавших кольцом Студеницу.

Селянин с ружьем в шенборновских охотничьих угодьях, куда даже дети не смели ходить по ягоды?! Велик риск, упаси тебя бог попасться!

Шенборновские лесники и объездчики выслеживали Горулю, несколько раз даже устраивали облавы в лесу, но Горуля ловко уходил от них со своей добычей в такие дебри, куда никто из графской челяди не смел сунуть носа.

Меткий стрелок, он бил медведя, горную козу, оленя. Шкуры покупали у него наводнявшие лесистые Карпаты туристы.

Иногда среди зимы Горуля появлялся в Мукачеве. Дорога от нашего села была дальняя, трудная. Но Горуля никогда не признавался, что пришел навестить меня, а всегда говорил, что в Мукачеве он по делу.

До меня доходили смутные слухи об опасной охоте Горули, я спрашивал его самого об этом, но он делал удивленное лицо, начинал ворчать, злиться и все твердил, что это люди из злости на него дурницы плетут.

Но однажды, когда я особенно упорно допытывался правды, Горуля уступил и признался:

— Ну, постреливаю мало…

— Вас называют браконьером! — воскликнул я с досадой.

Горуля встрепенулся, затем вздохнул и поглядел на меня с таким укором, что я не выдержал его взгляда и опустил голову. И до сих пор этот взгляд жжет меня, и это слово, брошенное мною Горуле с упреком, вызывает чувство глубокого стыда.

— Браконьером? — переспросил Горуля. — Кто меня так называет, отвечай? Паны да их выслужни! А разве я убил хоть одного зверя в запретный срок? Для панов зверь — забава, им бы лишь потравить; а для меня то не забава, Иванку… И леса те не графские. Это паны украли у меня леса!..

А на Горулю тем временем надвигалась в Студенице беда, но не с той стороны, откуда ее можно было ожидать.

Из всех Овсаков, убивших в сарае Михайла Куртинца и его товарищей, во время пожара уцелел только один староста. Сбив с ног жену, которая пыталась выпрыгнуть из окна горящего дома, он выпрыгнул сам. Зная, как ненавидели Овсаков в селе, новые окружные власти держали бывшего старосту в немилости, несмотря на то, что Овсак из кожи лез, чтобы выслужиться и войти к ним в доверие. Жил он тише воды, ниже травы, лебезя перед всеми, даже перед Горулей, которого подозревал в поджоге. Но ненавидел его и только ждал случая, чтобы свести с Горулей счеты.

Время шло, и в конце концов Овсаку удалось завоевать расположение новых властей в округе. Овсак поднял голову, и в окружном уряде завели следствие о пожаре. Улик против Горули не было, но искали их настойчиво, тем более что в уряде считали Горулю человеком неудобным и рады были придраться к нему.

Поиски улик велись осторожно, тайно. Боясь спугнуть Горулю, его даже ни разу не вызывали на допрос. Но Горуля проведал о том, что затевают против него Овсак и окружные чиновники. Рассудив, что могут пустить в ход лжесвидетелей и тогда не избежать беды, никому, кроме Гафии, ничего не сказав, он ушел в Словакию.

«Иванку, — писал мне Горуля, — стряслась со мной беда и погнала из Студеницы в чужой край, и когда доведется нам увидеться, не знаю.

Горы тут зеленые, как наши, и люди бедуют в них, как у нас. Письмо ты это порви, а если будет кто спрашивать про меня, говори, что ничего не знаешь. Обо мне ты не беспокойся, я уж как-нибудь дождусь своего дня. Хожу по наймам, с лета погоню по реке плоты. А ты учись, хлопчику, смотри, не вздумай бросать. А я тебя не оставлю, буду помогать чем могу.

Как будут у меня гроши, пришлю их на имя Стреги Ладислава, того самого чеха с железной дороги, у которого мы жили, как пришли в Мукачево. Ты к нему сходи, он человек нашего поля, я ему написал. А гроши мои часть оставляй себе, а часть отсылай в Студеницу, к старόй. От меня писем частых не жди, долго ли до беды с этими письмами. Храни тебя бог».